Михаил Харитонов - Успех (сборник)

А вот когда новые порядки уже установились, дела пошли хужее. Чичи зверствовать по-тупому перестали, зато гайки завернули так, что ни вздохнуть, ни пёрнуть. Каждый день какое-нибудь новое постановление. И с работой тоже беда: Ильяс на повышение ушел, а новый чич на моё место какого-то мальчика поставил. Попка свеженькая ему приглянулась, видите ли.

Ну, пришлось перебиваться всякими заработками. Конечно, не без нарушений, но какое-то время крутился. В общем-то, и попал я по чистой дури. Шел по улице, спешил домой, ну и не заметил, что чечен на Мерседесе едет. По закону шариатскому, надо было на колени бухнуться и кланяться, пока машина мимо не прорулит. А на мне штаны хорошие, доперестроечные ещё, коленками в грязь ну очень не хотелось. В общем, думаю — пронесёт. Иду себе и иду. Обычно, кстати, проносило. А тот чич не в настроении был, сразу по мобиле в шариатское отделение номерок-то мой и сдал. Русским всем тогда номера выдали, на спине носить, ну не привыкли люди ещё. А по номеру они в момент в базу данных лезут, а там всё прописано — и кто ты есть, и где живёшь, и все дела. В общем, прихожу я домой — жена лежит с распоротым пузом, кишки наружу, кровищи до хрена, а меня прикладом по затылку и трындец.

Очнулся я уже в шариатском суде. Ну это заведение известное. Хорошо хоть, конец дня был, они там все устали, так что особенно не усердствовали. Ну, два пальца отстрелили, это за ничего считалось. Зато быстро приговор зачитали. Приговор обычный — за оскорбление чечена тысяча палок. На самом деле палки это ещё ничего, всё равно до пятисотой никто не доживает, это тебе не всякие ихние пыточные штучки. У меня друг был, он вроде бы чича по лицу ударил — так они ему кожу со спины содрали, рёбра повыламывали, лёгкие наружу вытащили, потом внутренности помалешку стали доставать… Сам видел — это в нашем суде было. Под конец мужик весь чёрный на лицо стал. Страшное дело.

Короче, наказание назначили на завтрашний день, а пока отправили в зиндан. Зиндан — это яма такая в земле бетонированная. По всей Москве их полно, и частных, и государственных. А самый большой общественный у них на Манежной площади. Вот туда меня и кинули.

Зиндан на Манежной — это такая очень продуманная вещь, а не просто яма с говнищем. Ну ещё бы — немцы строили. Так-то всю Москву под чичей турки обстраивали, потому как мусульмане и вроде как им единоверцы. А вот самые ответственные сооружения — это немцы делали, с их инженерией. Здоровенный такой бетонный цилиндр, с уровнями как бы разными, а на верхушке — купол стеклянный, со статуей, где чеченский волк грызёт русскую свинью, это у чичей распространённое такое изображение. Красиво, кстати. Говорят, какой-то бывший наш российский скульптор делал, типа Шемякин, или как его там… Ну да я в искусстве плохо понимаю.

Меня-то туда только переночевать отправили, поэтому кинули на самый верхний уровень, где, в общем, жить ещё можно. Конечно, пол с электричеством — каждый час током по ногам вжик, а ноги-то босые, обувь отбирают, так что бьёт конкретно. Ну это чтоб мы тут не скучали. Сверху, опять же, лампочки со стробоскопчиком, по глазам светом лупит. Это вроде как для воздействия на психику. Немцы придумали.

Людей там, значит, хватает. Все босые, растерзанные, друг на дружку не смотрят, ну да это у нас всегда так. На полу моча, говно — отсюда в сортир не водят, всё в дырки стекает, на головы тем, кто пониже сидит. Короче, весёлого мало.

Ну, я, значит, местечко себе у стены нашёл, где почище, и током не так сильно дерёт, тряпочку себе сухенькую под ноги подложил, не помню, откуда взялась, вроде рубашка чья-то. Скрючился, зажмурился, чтобы светом по глазам не фигачило, и стал, значит, утра ждать.

В общем, сижу, и на думку меня пробивает.

Думаю я, понятно, как же это мы дошли до жизни такой. И ведь хорошо как всё начиналось в девяносто первом. Демократическая, так сказать, революция. Народ, блин, свергает прогнивший гекачепистский режим. Трёхдневное противостояние, бля, бескровный переворот! Ни одной жертвы среди восставших! Войска, бля, братаются с народом, курлы-мурлы и всё такое. И впереди счастье без конца, мать его так.

И ведь действительно было. Я-то это дело помню. Лично братался с народом этим самым.

Мы тогда ночью на броне к баррикадам подошли. Толпень была, конечно, та ещё. Никакой организации, пацаны и девки сопливые, да ещё всякие дядечки демократические. Бродят чего-то, баррикады у них эти самые — пальцем проткнуть можно. Я тогда ещё подумал — один хороший залп, и все разбегутся с визгом и соплями. Они же, блин, в жизни себе не представляли, что это такое, когда в тебя стреляют. Разбежались бы как миленькие.

Ну мы, конечно, стрелять даже и не думали. В народ-то, в своих-то. Да срали мы говном на гекачепе ихнее мудацкое, из-за которого…

В общем, думаю я обо всех этих делах, тут нас всех током тырц! И разряд такой неслабенький дали. Я-то ещё ничего, а люди как горох посыпались. Ну, поорали маненько, перестали. Я чего — сижу себе. Главное, не суетиться. Только зажмурился покрепче — стробоскоп очень уж зачастил, глазам больно.

Чувствую — кто-то меня трясёт за плечо. Ну, открываю я полглаза, смотрю — старичок. Тощий, плешивый, глазки безумные. В общем, типаж. Такие, по идее, должны были передохнуть в первую же неделю, когда чичи пришли, а вот хрен. Чичи их особенно не трогали — вроде как старость уважают. Живут себе по помойкам, кое-как подкармливаются.

Ладно. Я, как бы, руку с плеча стряхиваю — не до тебя, мол. А старикашка этак вежливо, по имени мне и говорит — "Извините, вы меня не узнаёте?"

Ну я тогда на него внимательнее глянул — интеллигентный всё-таки человек, слова вежливые говорит. "Не, — говорю, — извините, не узнаю". А он опять — "Вы меня простите, может я ошибаюсь, но вы помните девяноста первый год, Белый Дом? Я вот вас на всю жизнь запомнил. Такое не забывается."

Тут и я поднапряг память. А ведь точно, был там такой дедок! Как раз когда мы на броне подъехали. Он там, значит, вперёд всех с трёхцветным знаменем попёр. Рожа сумасшедшая, под гусеницы лезет, орёт чего-то. Мы его вытащили, на броню усадили. Я ему, значит, фляжку в руки сую, а он колпачок отвинтить не может — руки трясутся. Ну, я отвинтил. А он меня так недоверчиво зырк — "Это у вас что, водка?" "Да, — говорю — уж не кока-кола". Я думал, дедуся откажется, а он этак лихо её родимую внутрь — оппаньки! Вроде понормальнел, глаз посвежел. А вокруг, значит, молодёжь гудит, девчонки в нас цветочками бросаются, в общем, песец гекачепе, да здравствует свобода. Ну, ребята уже сами в толпу лезут, то-сё, ладушки-братушки. В общем, праздник.