Александр Казанцев - Льды возвращаются

— Ага! Вот где штаб заговорщиков! — воскликнул Амас Иосифович, кивая нам с Еленой Кирилловной.

Мы в нерешительности встали, не зная, можно ли нам оставаться.

Вошел Ладнов. Он тоже был тут!..

— Сесть всем некуда, так что проведем нашу встречу а-ля фурше, — смеясь, сказал Овесян. — Не смотрите на меня исподлобья, как разбойник на воеводу, — обратился он к Бурову. — Я знаю все, о чем вы думаете. Вот пришел, дескать, чтобы придавить научных раскольников в их гнезде. Можете ничего не рассказывать. Я все знаю. Ладнов выдал вас с головой, показал мне все ваши расчеты.

— Признателен, — мрачно отозвался Буров.

— Я знаю, что вы хотели обойтись без меня, без обсуждения у нас вашего замысла, снова построенного на гипотезах. Я знаю, что вы видите во мне даже не противника, а врага…

— Амас Иосифович, — вмешался румяный Бирюков, вытирая платком лицо, — нельзя же так.

— Что нельзя? Откровенно нельзя?

— Нет… Стоя нельзя… Я сейчас попрошу принести стулья… Лучше бы ко мне пройти…

— Ничего, братья-разбойники! Мы сядем на столы, — и Овесян первым подал пример, взгромоздясь на наш с Еленой Кирилловной стол.

Я подвинула стул Бирюкову, сами мы с Еленой Кирилловной уселись на один стул. Ладнов завладел буровским креслом, а Буров устроился на столе напротив Овесяна. Поединок начинался.

— Допускаю, что существовали ученые, которые во имя собственного престижа до конца дней отстаивали свои уже отжившие точки зрения, — начал Овесян. — Допускаю, что Макс Планк в какой-то мере был прав, говоря, что новые идеи никогда не принимаются, что они или умирают сами, или вымирают их противники. Но я могу вспомнить высказывание одного из его современников, великого физика лорда Резерфорда. Он говорил: «Когда кончается честность, кончается наука». Некоторые ученые, забыв об этом, в свое время переставали быть учеными, хотя и носили свои ученые звания.

— Да, я хотел обойти вас, Амас Иосифович, — сказал Буров, — чтобы сберечь силы и время. Я предвидел…

— Что вы предвидели? Научные предвидения у тебя лучше получаются, дорогой. Чтобы уважать себя, надо уважать других!..

— Я решил спорить с вами сразу, там, вверху…

— А если я не собираюсь с тобой спорить?

— То есть как так? — ошеломленно переспросил Буров.

— Овесян ударил кулаком по столу:

— Потому что наука не кончилась для меня! Ученый не может быть нечестным!

— Но ведь ваш план «Подводных созвездий»…

— Плохой стратег, у которого нет резервов. Пусть мы с тобой разойдемся лишь в одном, кто у кого будет в резерве? Твой план лечения Солнца так же нужен, как и мой. Я буду поддерживать твою затею с «Ядром галактики».

Елена Кирилловна нашла мою руку и крепко сжала своими длинными, жесткими пальцами. Буров встал.

— Как? Вы не будете против?

Овесян тоже встал. Плохо же мы разбирались в нем. Он принадлежал не прошлому, а будущему!

Они оба склонились над столом, за которым сидел Ладнов, и заговорили все трое на своем языке, который непонятен непосвященному. Ладнов и Буров писали на бумаге формулы, Овесян вырывал у них из рук листки.

Бирюков вышел первым, ступая на цыпочки.

Мы с Еленой Кирилловной тоже выскользнули из комнаты.

Я закрыла туда дверь и прислонилась к ней спиной, словно для того, чтобы никого больше туда не пускать.

Но по коридору спешила моя мама. Она тяжело ступала и дышала с трудом. Ее мне все-таки пришлось пропустить.

Так начал работать штаб «Ядра галактики».

Глава шестая

ШПАНГОУТЫ

И снова всю ночь мистер Джордж Никсон не мог уснуть. Мешал надсадный стон шпангоутов. Он метался на мягком губчатом матрасе, вставал, подходил к иллюминатору, плотнее задергивал штору, чтобы проклятый лунный свет не проникал к каюту… Даже курил, чего давно себе не позволял. Пугающая боль то нарастала, то отпускала. Дышать было трудно.

Он оделся потеплее, поднял меховой воротник пальто и вышел на палубу.

Лунный свет, словно удесятеренный платиновыми льдами, сиял над скованным океаном. Конечно, в этом и было все дело, в проклятом лунном свете! У него колдовская сила, он лишает покоя. Полная луна, бледная, как угасшее Солнце, висела над обледеневшими снастями.

На мостике топтался капитан, закутанный шарфами. Не годится этот прогулочный щеголь для полярных рейсов, черт бы его побрал! И чего он торчит ночью на своем дурацком мостике?

И как бы в ответ издалека донесся грозный рокот. Льды наползали на поля, выпучивали их зубчатыми хребтами. Ледяной вал мог докатиться и до жалкой, вмерзшей в лед яхты. Вот тогда и хрустнут окончательно шпангоуты… и не помогут смешные паруса или бесполезные атомные двигатели. Одна надежда на геликоптеры. А этот болван Ральф все цепляется за ненужную скорлупу.

Мистер Джордж Никсон вернулся в каюту, разделся, лег, но не мог согреться под одеялом. Боль стала невыносимой.

Проклиная все на свете, он встал, накинул на себя халат и пошел будить Амелию, спавшую в соседней каюте-спальне.

— Что с вами, дорогой? — спросила Амелия, едва он приоткрыл дверь.

— Все то же, словно вам это неизвестно, — огрызнулся мистер Джордж Никсон.

Амелия зажгла ночник в форме черепахи с вытянутой шеей и светящимися глазами, спустила ноги на мягкий коврик и потянулась за пушистым халатиком.

Мистер Джордж Никсон брезгливо посмотрел на ее ноги:

— Не понимаю, почему пижама должна быть в обтяжку, — буркнул он.

— Малышу не хочется выпить? — спросила Амелия, забираясь с ногами на постель, укутывая их полами халата и обнимая руками. — Джин, коктейль, виски?

Джордж Никсон тяжело опустился рядом:

— Если бы я мог напиться, чтобы никогда не протрезветь! Если бы это могло унять боль!

— Полно, Джо, ведь вас уверяли, что это самовнушение. Боль рождена вашей мнительностью.

Амелия лгала. Вырвав у нее клятву молчания, врачи сказали ей все… И муж стал для Амелии ближе, бедный, обреченный, жалкий. У нее появилось к нему материнское, никогда не изведанное ею чувство.

— Я знаю, — тяжело дыша, сказал он, — ничто уже не спасет меня. Рак разъедает меня изнутри. Я слишком хорошо знал, чем это кончится.

— Если бы вы стали молиться, Джо…

— Молиться? К черту это все, мэм!.. Папа приравнял меня к кардиналам, даже возвысил над ними. Мне ничегонйе стоит, чтобы меня еще при жизни объявили святым. На какой черт мне нужно молиться, хотел бы я знать? Не молиться я хочу, а жить. Понимаете, жи-ить! Дышать, не спать, как сейчас, пить, как вы предлагаете, жрать до пресыщения, уничтожать кого-то, над кем-то возвышаться, заставлять страшиться себя! Словом, наслаждаться жизнью. Я не хочу ее терять, и я ее не потеряю.