Джо Хилл - Произраки двадцатого века

Я покачал головой. Моррис отошел и продолжил снос своего сооружения.

Почти час я сидел на нижней ступеньке и наблюдал за тем, как Моррис разбирает крепость. Эдди из нее так и не вышел. Больше не раздалось ни звука. Потом хлопнула входная дверь, из дома престарелых вернулась мама, застучала сапогами по полу над нашими головами. Она позвала меня, попросила помочь ей разобрать сумки с продуктами. Я поднялся, перетащил от двери сумки, выложил продукты в холодильник. К ужину вышел из подвала Моррис, а сразу после еды вернулся обратно. Разбирать проще и быстрее, чем создавать. Это верно по отношению ко всему в нашей жизни, кроме, может быть, брака. Около восьми часов вечера я заглянул в подвал и увидел лишь три стопки сложенных коробок, каждая с фут высотой, и голый бетонный пол. Моррис заканчивал подметать мусор. Он остановился и взглянул на меня непроницаемым, чуждым взглядом — и меня пробрала дрожь. Он вновь вернулся к уборке, двигая щеткой короткими, отмеренными дугами: вжик, вжик, вжик.

Я прожил дома еще четыре года, но больше никогда не заходил в подвал к Моррису. К тому времени, когда я поступил в колледж и уехал, Моррис перенес в подвал свою кровать и редко поднимался оттуда. Спал он в низкой хибаре, которую выстроил из пустых бутылок из-под лимонада и аккуратно вырезанных кусков пенопласта

От той крепости уцелел лишь полумесяц. Через несколько недель после исчезновения Эдди мой отец отвез луну в школу для детей с особенностями развития, где по-прежнему учился Моррис. На конкурсе поделок ей присудили третье место. Моррис получил пятьдесят долларов. Что случилось с луной после этого, я не знаю. Как и Эдди Прайор, она не вернулась.

В первые недели после исчезновения Эдди мне запомнились три события.

В ночь, когда это случилось, уже во втором часу, ко мне в комнату вошла мать. Я лежал на кровати, свернувшись калачиком под простыней. Я не спал. На матери был розовый махровый халат, прихваченный поясом. Свет, падающий из коридора в приоткрытую дверь, заставил меня прищуриться.

— Нолан, сейчас звонила мать Эда Прайора. Она обзванивает всех его друзей. Он куда-то пропал. Она не видела его с тех пор, как он с утра ушел в школу. Я сказала, что спрошу у тебя, может, ты что-то знаешь. Он сегодня заходил к нам?

— Я видел его в школе, — сказал я и замолчал, не зная, что говорить дальше, о чем можно рассказать без риска выдать себя.

Мать, скорее всего, решила, что пробудила меня от глубокого сна, что я еще не очнулся и не способен быстро соображать. Она спросила:

— Он ничего не говорил тебе?

— Не помню. Кажется, мы поздоровались. Больше не помню ничего. — Я сел в кровати, отворачиваясь от света. — В последнее время мы не часто виделись.

Она кивнула.

— Что ж. Может, это и к лучшему. Эдди неплохой паренек, только слишком любит командовать, тебе не кажется? С ним тебе трудно быть самим собой.

Понимая, что мой голос звучит напряженно, я спросил:

— Его мать звонила в полицию?

— Да не волнуйся, — успокоила меня мать. Она неверно истолковала мои интонации и подумала, будто я тревожусь о благополучии Эдди, хотя меня волновала только собственная безопасность. — Она думает, что он прячется у одного из своих дружков. Кажется, он и раньше так делал. Он не ладит с ее приятелем. Она сказала, что однажды он убежал на целые выходные. — Мать зевнула, прикрывая рот ладонью. — Но можно понять ее беспокойство после того, что случилось со старшим сыном. Надо же, сбежал из колонии и бесследно пропал. Раз — и нет мальчишки.

— Это у них семейное, наверное, — выдавил я.

— А? Что?

— Привычка исчезать, — пояснил я.

— Исчезать, — повторила он, подумала секунду и снова кивнула: — Да, разные бывают семьи. Даже такие. Спокойной ночи, Нолан.

— Спокойной ночи, мама.

Она уж прикрывала за собой дверь, как вдруг остановилась и снова заглянула ко мне в комнату: — Я люблю тебя, милый.

Эти слова она всегда говорила в моменты, когда я меньше всего ожидал их услышать и не был к ним готов. В глазах у меня защипало. Я хотел ответить, но у меня так сильно перехватило горло, что я не сумел произнести ни слова. Когда я справился с подступившими слезами, она уже ушла.

Через несколько дней меня вызвали в кабинет директора школы. За директорским столом разместился следователь по фамилии Карнахан. Я плохо помню, о чем он меня спрашивал и что я отвечал. Зато почему-то запомнилось, что глаза у Карнахана были цвета толстого льда — бледно-голубые — и что за время нашей беседы он ни разу не взглянул на меня. Еще я помню, что он дважды перепутал фамилию Эдди, назвав его Эдвардом Пирсом вместо Эдварда Прайора. В первый раз я его поправил, а во второй раз не стал. Все пять минут, что я провел в кабинете, я находился в состоянии высочайшего, изматывающего напряясения. Мое лицо онемело, как будто от дозы новокаина, и я едва мог двигать губами, когда говорил. Я был уверен, что Карнахан заметит это и сочтет подозрительным, но мои опасения не оправдались. В конце беседы он призвал меня держаться подальше от наркотиков, потом уткнулся в какие-то бумаги и замолчал. Почти минуту я сидел напротив него, не зная, что делать. Потом Карнахан поднял глаза, удивился, что я еще не ушел, и махнул рукой, отсылая меня прочь. Вдогонку он попросил пригласить следующего.

В дверях я задал ему вопрос:

— Так вы не знаете, что с ним?

— Я бы не стал сильно о нем беспокоиться. Старший брат мистера Пирса прошлым летом сбежал из колонии для малолетних преступников, и с тех пор его не видели. Насколько нам известно, эти двое были весьма близки. — Карнахан вернулся к своим бумагам, стал рыться в них. — А может, твой друг решил сбежать по собственному почину. Пару раз он уже сбегал из дома. Говорят же, повторение — мать учения, и теперь он убежал так, что его не найти.

Когда я вышел, на скамье возле стола секретарши сидела Минди Акерс. Увидев меня, она вскочила, пошла ко мне, улыбнулась и закусила нижнюю губу. Со своими скобками на зубах и плохой кожей она не могла похвастаться большим количеством друзей, и, несомненно, отсутствие Эдди сильно сказалось на ее жизни. Я плохо знал Минди, но догадывался, что больше всего на свете ей хотелось понравиться Эдди. Она с радостью становилась объектом его шуточек — хотя бы ради того, чтобы услышать его смех. Она мне нравилась, и я жалел ее. У нас с ней было много общего.

— Привет, Нолан, — сказала она, и во взгляде ее смешались мольба и надежда. — Что говорит полиция? Они знают, где он?

Довольно неожиданно для себя я почувствовал вспышку чего-то похожего на гнев. Я рассердился не на нее, а на Эдди, который издевался над ней и говорил гадости у нее за спиной.