Роджер Желязны - Создания света, создания тьмы. Остров мертвых. Этот бессмертный

Бродя среди одичавших оливковых рощ, пробираясь среди развалин средневековых французских замков или мешая свои следы с похожими на иероглифы отпечатками лап чаек, здесь, на морском песке пляжей острова Кос мы просто убивали время в ожидании выкупа, который мог не прийти, который фактически никогда и не пришел…

Волосы у Кассандры были цвета сливок из Катамара и такие же блестящие. У нее мягкие руки, крохотные нежные пальцы. У нее очень темные глаза. Она всегда очень хороша собой. И всего лишь на четыре дюйма ниже меня, и потому, если учесть, что мой рост немного превышает шесть футов, ее изящество является немаловажным достоинством.

Конечно, любая женщина кажется изящнее, когда идет рядом со мной, потому что я начисто лишен всех этих качеств. Моя левая щека напоминает карту Африки, сотканную из разноцветных лоскутков — дикое мясо, последствия лишая, который я подцепил, раскапывая один курган, под которым теперь музей Гуггенхейма в Нью-Йорке с его знаменитыми полотнами.

Глаза у меня разного цвета (я гляжу на людей правым жестким голубым глазом, а когда мне хочется познакомиться с кем-нибудь, я смотрю карим глазом — воплощением искренности и доброжелательности). У меня волосы настолько покрывают лоб, что между ними и бровями остается незаросшая полоса шириной всего в палец. Я ношу ортопедическую обувь, поскольку моя правая нога короче левой.

Кассандра вовсе не нуждается в том, чтобы быть контрастом на моем фоне. Она на самом деле красива.

Я повстречался с ней случайно, отчаянно гонялся за ней, женился на ней против собственной воли. (Последнее было ее идеей.)

Сам я, по сути, об этом не думал даже в тот день, когда вошел в гавань на своей шлюпке, увидел ее на берегу и понял, что жажду ее. Калликанзариды никогда не были образцом в семейных делах. В этом я тоже какое-то исключение.

Утро было ясное утро нашего третьего месяца вместе и последнего моего дня на острове Кос — минувшим вечером я получил вызов.

После ночного дождя все еще было влажно, мы сидели на крыльце и пили турецкий кофе, закусывая апельсинами. Дул свежий бриз, и от него кожа покрывалась пупырышками даже под свитером.

— Отвратительно себя чувствую, — сказал я и закурил, так как с кофе было уже покончено.

— Понимаю, — сказала она, — успокойся.

— Я ничего не могу с собой поделать. Приходится уезжать отсюда и оставлять тебя здесь. И от этого все кажется мерзким.

— Возможно, это продлится всего лишь пару недель. Ты сам об этом как-то говорил. А затем ты вернешься.

— Надеюсь, что так и будет, — кивнул я, — если не потребуется больше времени. До сих пор я не знаю, где буду.

— Кто это Корт Миштиго?

— Актер с Веги, журналист. Важная персона. Хочет написать о том, что осталось на Земле. Поэтому-то я и должен показать ему ее. Я! Лично! Черт возьми!

— А разве можно жаловаться на перегрузку в работе, беря десятимесячный отпуск и плавая праздно из одной местности в другую?

— Да, я имею право жаловаться, и буду! Предполагалось, что эта моя должность будет синекурой.

— Почему?

— Главным образом потому, что я сам все подобным образом обставил. Двадцать лет я тяжело трудился над тем, чтобы музеи, памятники и архив были такими, какими являются теперь. Десять лет назад я все устроил так, что мой персонал сам по себе может справиться с чем угодно. Мне же остается только время от времени возвращаться, чтобы подписывать бумаги, в промежутках занимаясь тем, что мне самому заблагорассудится. Теперь этот подхалимский жест — заставить самого управляющего сопровождать писаку с Веги, хотя это мог бы сделать кто угодно из персонала! Ведь обитатели с Веги вовсе не боги!

— Ну-ка, погоди минутку, пожалуйста, — перебила меня она. — Что за двадцать лет?

Я почувствовал, что тону.

— Тебе же нет и тридцати лет, — продолжала она.

Я почувствовал, что опустился еще глубже. Я немного выждал, затем стал подниматься наверх.

— Э-э… Есть кое-что, о чем я никогда прежде не говорил тебе… Сам не знаю, почему… А сколько тебе лет, Кассандра?

— Двадцать.

— Хо-хо. Что ж… я почти в четыре раза старше тебя.

— Не понимаю?

— Я и сам не понимаю… так же, как и врачи. Я как будто остановился где-то в возрасте от двадцати до тридцати лет и таким остаюсь с тех пор. Мне кажется, что это нечто вроде… какой-то только мне свойственной мутации. Да разве все это имеет какое-нибудь значение?

— Не знаю… А впрочем, да.

— Но тебя не волнует то, что я хромаю, ни моя избыточная волосатость, ни даже мое лицо. Почему же тебя беспокоит мой возраст? Я молод во всех отношениях!

— Это далеко не одно и то же по сравнению со всем остальным, — сказала она не допускающим возражения тоном. — А что, если ты никогда не состаришься?

Я закусил губу.

— Обязательно состарюсь! Рано или поздно. Ведь я люблю тебя, и я не хочу состариться раньше!

— Но если это будет поздно? Я ведь люблю тебя и не хочу состариться раньше!

— Ты проживешь еще сто — сто пятьдесят лет. Пройдешь специальный курс омоложения. Это от тебя никуда не уйдет.

— Но все равно я не буду такой молодой, как ты!

— Я вовсе не молодой. Я родился стариком.

Но это не подействовало. Она расплакалась.

— До этого момента еще долгие и долгие годы, — старался утешить ее я, — кто знает, что может случиться за эти годы?

От этих слов она расплакалась еще больше.

Я всегда был импульсивным. Голова у меня работает, как правило, весьма неплохо, но мне всегда кажется, что я сначала действую, а потом уж обдумываю, что сказать. Вот и на этот раз я испортил основу для дальнейшего разговора.

Именно это еще одна из причин, почему я выбрал компетентный персонал, обзавелся хорошей радиосвязью и стараюсь большую часть времени проводить на воле. Хотя и есть, конечно, некоторые обязанности, которые нельзя никому перепоручить. Поэтому я сказал:

— Смотри. В какой-то степени радиация коснулась и тебя тоже. Целых сорок лет я не мог понять, что я вовсе не сорокалетний. Возможно, нечто подобное произойдет и с тобой.

— Тебе что, известны другие случаи, подобные твоему?

— Ну…

— Неизвестны?

Помню, что тогда мне больше всего хотелось оказаться на борту своего судна. Не того огромного великолепного корабля, а в своей старой лоханке под названием «Золотой Идол». Оказаться где-нибудь подальше отсюда, ну хотя бы в гавани. Помню, что мне хотелось снова вот так стоять на мостике и опять увидеть Кассандру во всем ее великолепии. Хотелось начать все еще раз с самого начала — и либо сказать ей обо всем прямо тогда, либо все это время, пока я с ней был, даже рта не раскрывать о своем возрасте.