Владимир Корчагин - Именем человечества

Несколько минут они молчали, думая каждый о своем, Наконец Зорин нарушил затянувшееся молчание:

— И после этого вы решили вернуться в Кисловодск?

— Нет, это решение пришло не сразу. Надо было осмыслить все случившееся. А потом… Потом было еще два события, о которых я должна вам рассказать. Первое — я снова побывала на приеме у президента Академии наук. Это был единственный человек, которого Максим решил уведомить о своем отлете. Он оставил для него объемистое письмо. Я не читала его. Но думаю, то была не просто прощальная исповедь. По-видимому, Максим написал ему о многом, если не о всем, что узнал на Ао Тэо Ларра. Президент был очень внимателен ко мне, приглашал даже остаться работать в своем академическом институте. Но я лишь поблагодарила его. Я врач. И только врач. Мое место здесь, среди больных, я нужна им. А второе событие… — Таня слегка покраснела. — Дмитрий Андреевич сделал мне предложение.

Зорин выдавил на лице некое подобие улыбки:

— Ну что же, я… рад за вас.

— Но я отказала ему, — поспешила добавить Таня. — Я уважаю Дмитрия Андреевича. Больше, чем уважаю. Его искреннее участие во мне и этот недавний героический поступок… Да вы, вероятно, еще не знаете, ведь это ему мы обязаны благополучным пуском генератора: в последний момент, рискуя жизнью, он помог Максиму расправиться с двумя вооруженными негодяями, пытавшимися уничтожить готовую установку. Словом, я очень симпатизирую Дмитрию Андреевичу, но…

— Я понимаю, — сказал Зорин как можно более безразличным тоном. — Сердцу, как говорится, не прикажешь. А как ампула с нептунием? Она сохранилась у вас? — попытался он направить разговор в другое русло.

— Ампула сохранилась. Она со мной и, я надеюсь, послужит еще многим хорошим людям. А, почему вы не поинтересуетесь причиной моего отказа Дмитрию Андреевичу? — спросила Таня, чуть понизив голос и пряча глаза в опущенных ресницах.

— Ну, это такое дело, Татьяна Аркадьевна… Разве, я вправе?..

— Да, вправе. Потому что причина в вас, Андрей Николаевич.

— Во мне?! Как во мне? Не понимаю…

Она встала и, обойдя кресло Зорина, мягко коснулась его густых, вконец побелевших волос:

— Андрей Николаевич! Милый Андрей Николаевич, долго ли мы будем таиться друг от друга! Я же знаю, вы любите меня. И я… тоже люблю вас. Люблю давно. Только все время скрывала это от вас. И от себя тоже…

— Что вы говорите, Таня? Эт… Это серьезно?

— Разве об этом можно говорить несерьезно?

— Да… Но мои годы, мое сердце… Вы же знаете…

— Знаю. Все знаю. Только зачем вспоминать все это? Разве дело в годах? Разве я не вижу, не чувствую, что в душе своей, в своем отношении к жизни, в своей любви ко мне вы моложе всех, кто когда-либо встречался на моем пути? Ну, а сердце ваше… Я помогу ему. И это главное, — почему я здесь.

Руки Тани легли ему на грудь, и он снова ощутил ласкающий холодок ее ладоней, снова почувствовал, как с них стекают какие-то слабые щекочущие токи, несущие бодрость всему телу.

Зорин прикрыл глаза, полностью отдаваясь знакомому чувству покойной истомы:

— Родная моя… — прошептал он, легонько сжимая ее пальцы. — Чем я смогу отплатить за это счастье?

— Вы отплатили уже… Своей любовью. — Она нежно коснулась губами его виска. И вдруг выпрямилась:

— Ой, смотрите, смотрите! Нет, не сюда, на то окно, что выходит в парк!

Он перевел взгляд на большое, широко распахнутое окно и невольно потер глаза рукою. Там, на блестящем белом подоконнике, в свете яркого утреннего солнца пламенел чистейшим пурпуром только что раскрывшийся бутон никогда не виданного им цветка. Яркие лироподобные лепестки его еще хранили капельки прозрачной росы, тонкий горьковатый аромат все больше заполнял пропахший лекарствами кабинет, острое чувство радостного ожидания какого-то неведомого счастья все сильнее и сильнее охватывало душу.

Зорин привстал с кресла, и произошло чудо: красный цвет лепестков сменился оранжевым, потом — желтым, зеленым, синим. Ему показалось даже, что он слышит тихий перезвон крохотных колокольчиков, в ушах зазвучала легкая светлая мелодия.

— Что это, Таня, что? Откуда здесь этот цветок?

— Это астийский эдельвейс, Андрей Николаевич. Помните, я как-то говорила вам о чудесном ингрезио с Ао Тэо Ларра. Это прощальный привет оттуда.

Она подошла к окну и, взяв цветок в руки, прижалась к нему пылающим лицом:

— Спасибо тебе, Этана. И прости меня. Теперь я верю — добро побеждает во всей Вселенной.

Эпилог

— Боже, сколько воздуха, сколько света! — воскликнул старый Мюллер, спускаясь с помощью жены и сына по крутым ступеням крыльца. — Шутка ли — почти два года не сползал с постели! Думал, уж и не выживу после той страшной ночи. А вот, бог дал, снова увидел и реку, и рощу, и… А что это там, под холмом столько машин, солдат? Уж не война ли опять, сынок?

— Нет, папа, как раз наоборот. Это военный муравейник проклятых янки решили разворошить. Ведь тут, под замком, они целую фабрику смерти соорудили. Задумали прямо из-под земли какие-то лучи посылать на луну, чтобы, отразившись там, как от зеркала, они могли всю Европу сжечь.

— Лучи, говоришь? А ведь эти самые лучи я той ночью и видел. Встал эдак на лодке, смотрю…

— Вот за это тебя и угостили свинцом наши союзнички. Разве могли они допустить, чтобы кто-то узнал, на какой пороховой бочке мы, немцы, сидим?

— Ах, сукины дети! А теперь, значит, порушат эту адскую машину?

— Все — конец! Все их ракеты вышвырнут.

— Все это ладно, сынок. А как русские? Задавят они нас без американцев, засыплют атомными бомбами…

— Эх, отец! Мало тебе одной американской пули? Русские! Да они первыми объявили об уничтожении всех своих бомб. И это после того, как сделали так, чтобы ни одна бомба янки не могла взорваться.

— И все-таки, боюсь я их, сынок. Ведь это такая силища!

— Вот эта силища и даст нам теперь спокойно пожить. Ты смотри, какая благодать вокруг! Внучата твои вон в воде барахтаются. Сад, что ты заложил, выше дома вымахал. Девчата, слышишь, в роще поют. А солнце, воздух… Душа не нарадуется! Так что, думаешь, русским не то же самое нужно? Люди, отец, везде люди. Если, конечно, они от золота не ошалели, как те заморские «спасители». А с сумасшедшими, сам знаешь, без силы нельзя. Важно, в чьих руках она — сила.