Яна Завацкая - Ликей

— Это ты… меня прости, — голос Алексея казался безжизненным.

— Я… тебе не помешаю, — голос Джейн упал до шепота. Ей было трудно говорить, — Ты… делай, что хочешь. Я просто хочу быть с тобой… я не могу уже. Я все это время только о тебе и думаю. Только тобой живу. Я никогда еще никого так не любила… Алеша… я умру без тебя.

— Джейн, господи… ты как ребенок, — Алексей смотрел на нее, — ну не плачь… я не могу так… не надо.

Они сидели совсем рядом, и Алексей, чтобы успокоить Джейн, взял ее руку… Девушка уткнулась в его плечо и заплакала уже громко…

То маленькое, дрожащее существо выбралось на волю и громко заявило о себе. Отчаяние захлестнуло Джейн. Она призналась… она знала и понимала, что не нужна Алексею… что он не любит ее. Сейчас все остальное отступало на второй план — все планы, мысли, его невеста, благородные намерения Джейн. Он не любит ее… И даже то, что сейчас он позволяет ей рыдать на своем плече, и даже утешительно похлопывает и поглаживает по спине — это никакой роли не играет. «Не плачь», — пробормотал Алексей. «Ну не надо» — он прижал ее к себе. Он не знал, что сказать еще. Поэтому он только прижал Джейн еще крепче… как можно ее утешить? Ну как? Господи, ну почему ты поставил меня в такое положение? Ведь жаль ее… ведь она действительно — действительно любит… и я-то знаю, что это такое. И как это бывает. Руки Джейн бессознательно стали гладить Алексея по затылку, по плечам… она словно так говорила ему о своей любви. Еще и так… Джейн подняла лицо — прекрасное, озаренное огнем, мокрое от слез… Алексей видел ее глаза — серые, честные, огромные глаза… ни капли фальши. Она любит, любит… Он нагнулся к ней. Он сам не понял, что произошло, когда губы их встретились.

А дальше им было легко… почему они должны были останавливаться, два ликеида, два свободных человека, ведь Джейн любила его, любила, и готова была жизнь отдать, лишь бы только чуть-чуть побыть с ним вместе. И она была похожа на Лиз, Лиз — мулатка, но и Джейн крепкая, смуглая, американка, тело ее сформировано той же щедрой и теплой землей, и этот чудный переход тонкой талии… И она же очень хорошая, эта Джейн, он даже почти любил ее… он не имел на это права, но ведь если честно, если уж совсем честно — разве она противна ему? И Алексей целовал тонкие ключицы, и ямочку на шее, и грудь. Пальцы его легли на талию Джейн, и нащупали наконец этот изгиб, этот переход в крутые, крепкие бедра, и скользнули дальше. Он уже несколько лет был один… он привык, он мог быть без женщин, но старое, забытое вдруг всколыхнулось в его теле. Почему бы и нет, полыхало в мозгу острым, обжигающим жаром, почему нет… разве это что-то изменит…

Он не мог бы уже остановиться. Даже если бы хотел… Он взлетел куда-то на невообразимую высоту и падал, падал, словно с парашютом, и наконец свалился на половики, совершенно обессиленный.

— Любимый, — прошептала Джейн. Он видел ее глаза — она еще смотрела на него… счастливая… прекрасная. Чужая.

Чужая.

С этой мыслью Алексей заснул.

Когда он проснулся, мир совершенно изменился вокруг.

В затянутое пленкой окно бил яркий свет. Он ложился квадратами на деревянные половицы, на пестрые коврики. Джейн, одетая в пуловер, сидела неподалеку от Алексея, подобравшись, смотрела в огонь… Она взглянула на него — с тревогой, виновато как-то. Алексей закрыл глаза.

Ему не хотелось сейчас говорить с Джейн. Он вспомнил и осознал все.

Значит что теперь — все иначе? Он привык с утра читать правило… но какая теперь молитва? Он недостоин, он не может… Он не имеет права.

Значит, такой теперь будет жизнь… он будет отныне лицемерить, лгать… или не лгать? Уйти совсем? Уйти из церкви, от Лены, от всего того, что заполняло жизнь… но что тогда останется? Ведь ничего, совсем ничего. Пустота…

И хоть бы не видеть сейчас Джейн, не говорить с ней. Она ни в чем не виновата. Она не пыталась его соблазнить — он бы понял соблазн. Она лишь вела себя искренне, и разве ее вина, что она влюбилась? Это он начал, он сам, его свело-таки с ума это тело, так похожее на Лиз, и еще больше — эта искренность, эта чистая, невинная любовь… Как ей было удержаться, да и что должно было ее удержать, ведь ее вера позволяет это. Удержаться должен был он сам. Больше всего — просто невозможность отказать. Просто невозможность отойти в сторону, сказать: ложись спать, холодно, сухо, ни малейшего сочувствия… ведь она даже не ласки просила. Даже не любви. Просто — чтобы он не отталкивал ее, понял, отнесся по-человечески. А он… животное. Как будто иначе нельзя выразить сочувствие.

Сделать вид, что ничего не произошло… вернуться… невозможно, немыслимо.

Покаяться… да, конечно — покаяться, и ведь ты знаешь, что Господь простит. И священник отпустит грех. И даже Лена… но ей нельзя говорить. И на очередном обследовании из него вытянут правду, как не вытянуть — под сканером, регистрирующим каждое движение самых мелких мышц, на всем теле… но это не так страшно, это унижение, конечно, но это он переживет, он это заслужил.

Но как теперь покаяться? После этого? Бог, может быть, и простит… но как это простить себе самому? Это невозможно… есть вещи, которые простить нельзя. Повесился же Иуда… Вот это самое лучшее бы сейчас — исчезнуть… совсем исчезнуть. Хоть в ад… Впрочем, я и сейчас в аду.

Алексей открыл глаза. Джейн перебралась к нему поближе.

— Там… погода хорошая, вроде бы. Можно идти…

Какой голос у нее — сдавленный, тихий… будто она чувствует себя виноватой. Или чувствует его состояние?

Алексей разозлился на себя, сел рывком.

— Ты извини, — сказала Джейн тем же бесцветным голосом, — что так получилось. Тебе, наверное, плохо, да?

Ведь она понимает, все понимает… Или просто у него на лице это написано?

— Это ты меня прости, — прошептал он.

Джейн опустила голову.

— Понимаешь, — тихо сказала она, — я когда узнала о тебе все это… мне очень хотелось тебе помочь. Я и сейчас так думаю. Но я еще просто люблю тебя. Я ничего не могу сделать… мне не надо было тебе говорить. Я хотела, чтобы ты снова стал ликеидом, понимаешь? Ты воин — почему ты решил забыть об этом, почему тебе так захотелось стать обычным человеком? Но сейчас я вижу, что ты не знаешь, как тебе быть… прости, может быть, мне вообще не следовало стремиться быть рядом с тобой. Тебе было бы легче.

Воин… ликеид… снова та же самая картина, сколько раз снившаяся, сколько раз он плакал из-за нее. Он в кабине «Фокса», мерцающие огоньки приборов, рычажки ручного управления, и кресло, мягко охватившее тело, и этот запах — тревоги и радости, страха, смерти, пронзительного счастья… предчувствия полета. Этого больше никогда не будет.