Журнал «Если» - 2007 № 07

В июне 1936 года Снегова арестовали и привезли в Москву — прямо на Лубянку. Неужели вспомнили одесские прегрешения в лекциях по диамату? Нет, следователь наносит ошеломляющий удар: обвинение в заговоре против советской власти, в терроризме, в создании контрреволюционной организации. По трем самым тяжелым пунктам 58-й статьи — ни больше ни меньше. Неторопливо раскручивается следствие, и лишь постепенно узнает потрясенный Снегов, откуда взялось чудовищное обвинение… («Я был горячий сторонник нашей власти, а моя власть кричала мне в лицо: «Гад!»)

Итак, вот что произошло — не в Ленинграде, а в Москве, на праздничной демонстрации 1 мая 1936 года. В колонне демонстрантов шел Евгений Бугаевский, молодой экономист, друг Снегова. При вступлении на Красную площадь колонны из разных районов столицы смыкаются, их разделяют только цепочки красноармейцев. И Бугаевский увидел, что в соседней колонне, шедшей впритык к Мавзолею, идет его юная жена, студентка музыкального училища, идет, обнявшись с каким-то парнем. Бугаевский, человек очень ревнивый, заорал жене, но та не услышала: гремели оркестры. И тогда он рванулся в соседнюю колонну (к Мавзолею!), чтобы проучить жену. И был схвачен солдатами…

Вздорная выходка необузданного ревнивца («талантливого сумасброда», как назовет его в своих воспоминаниях Снегов) имела тяжелые последствия. На Лубянке стали шить «дело о попытке террористического акта», даром что у Бугаевского, конечно, не было ни бомбы, ни револьвера. Из списка его друзей выдернули Снегова и еще одного, не знакомого ему ленинградца. Трое — это уже организация! А за раскрытие «организаций» следователи НКВД получали немалое денежное поощрение. Вот и старались с поистине дьявольским усердием.

Десять месяцев на Лубянке, в Бутырках, в Лефортове. Девятнадцать допросов. Обвинительное заключение, подписанное самим Вышинским. Но громкого открытого процесса не получилось. Новоиспеченным «врагам народа» дали по 10 лет: несуществующая вина требовала сурового наказания. И началось скитание по срочным тюрьмам и лагерям. Бугаевский не выдержал: через год умер в Вологодской тюрьме. У Снегова здоровье было покрепче — выдюжил, хотя и доходил на Соловках почти до крайней степени истощения. «…Я с ужасом убедился, — напишет он впоследствии в книге воспоминаний, — что поднять лом еще способен и держу его, не роняя, но бить им по каменистому грунту, чтобы выковырять оттуда небольшой валун, уже не в состоянии. «Дохожу», — с горечью подумал я…»

Там, на Соловках, весной 1938-го, как и во всех лагерях ГУЛАГа, прокатилась ужасная волна бессудных расстрелов: приезжая расстрельная комиссия отбирала зэков, главным образом «политических», «врагов народа», и начиналась стрельба… «Я впоследствии прикидывал, — пишет Снегов, — сколько же казней без суда и следствия совершилось среди отбывавших срок заключения в ту страшную весну 1938 года, вскоре после суда над «право-троцкистским блоком» Бухарина, Рыкова и других. Если сохранить всюду то же соотношение, что в Соловках и Норильске, между числом заключенных, оставшихся в тюрьмах и лагерях, и выдернутых из них на казнь, то получается, что около 500–700 тысяч заключенных в течение одного-двух месяцев, без нового суда… были внезапно выведены из мест заключения и расстреляны. Раньше говорили, что политика — искусство мыслить миллионами. Для Сталина казни меньше миллиона людей казались недостойными его размаха. Знаменитая пирамида из черепов, наваленных Тамерланом, предстает крохотной кучкой костей рядом с горами голов, вознесенных сталинскими палачами по его приказу…»

Снегову и тут повезло: не только выжил на погибельных Соловках, но и избежал бессудного расстрела. Летом 1939 года он с огромной партией соловецких узников был отправлен на пароходе к устью Енисея, в Дудинку, а оттуда по железной дороге — в Норильск.

Об этом заполярном городе тогда знали мало. Да и города еще, собственно, не было. Была улица из десятка деревянных домов в низине среди мрачных гор и холмов, и были обнесенные колючкой лагерные бараки и рудники, на которых вкалывали десятки тысяч зэков. Дымил металлургический завод.

В двадцатые годы геолог Николай Николаевич Урванцев разведал в безжизненной тундре минералогическую кладовую мирового значения — руды, содержащие никель, медь, кобальт и другие цветные металлы. Тремя экспедициями в этот ледяной край руководил Урванцев, а в четвертую первооткрыватель рудных богатств отправился в качестве зэка — так власть отблагодарила выдающегося геолога. Впрочем, и в новом качестве Урванцев продолжал геологические изыскания. (Николай Николаевич и его жена Елизавета Ивановна родились в один год и умерли почти одновременно в Ленинграде, прожив каждый по 93 года. Советские Филемон и Бавкида. Их прах привезли в Норильск и похоронили рядом с музеем, носящим имя Урванцева.)

Рабочую бригаду, в которую определили Снегова, называли «бригадой инженеров». До глубокой осени под ледяными дождями били кирками вечную мерзлоту, копали котлован. Размах строительства горно-металлургического комбината был огромный, нужда была не только в землекопах — требовались инженеры, способные наладить и вести производственный процесс. Стали снимать с «общих» работ и направлять в заводские цеха инженеров — «вредители» и «шпионы» исправно плавили руду, выдавали ценнейшие цветные металлы стране, от которой были безвинно, жестоко отторгнуты.

Долгие годы Снегов заведовал лабораторией теплоконтроля на Большом металлургическом заводе. Здесь производили никель. Уже шла война, и потребность в никеле, столь необходимом для выделки танковой брони, резко возросла. Ну а то, что специалисты из числа «вредителей» и «шпионов» так здорово работали, энкавэдэшное начальство ставило в заслугу себе: дескать, если б не их бдительность, то осужденные инженеры немедленно навредили бы. В каком-то смысле Норильск был фантастическим (чтобы не сказать: фантасмагорическим) городом. С его редкой, как и металлы недр, судьбой слились судьбы не только крупных, даровитейших инженеров, но и заключенных военных, ученых; даже профессор-ассириолог был тут, да и будущий знаменитый историк Гумилёв Лев Николаевич.

В июле 1945 года (на год раньше окончания срока) Снегов вышел на свободу. Ну, это так называлось, на самом же деле свобода была резко ограничена хитрыми паспортными знаками, запрещавшими жить там, где хочешь. Снегов остался в Норильске, теперь у него вместо барака была комнатка в коммуналке. А в 1949-м по стране прокатилась волна повторных арестов: отсидевших по политическим статьям и освободившихся снова хватали, шили «дело» и отправляли в лагеря или ссылку. В Норильске с «бывшими» и вовсе не церемонились: отобрали паспорта и выдали свидетельства о ссылке. Работа, квартира, зарплата оставались, но если отдалишься от места поселения на 12 километров, то комендатура без всякого суда влепит тебе каторгу на двадцать лет. Это была, как прозвали ее бывшие зэки, «ссылка без отрыва от производства».