Сергей Малицкий - Легко (сборник)

Мир казался ему похожим на карту, которая висела на стене автостанции в районном центре. В середине карты был помечен город, от него во все стороны тянулись как щупальца автобусные маршруты. Большие деревни на этой карте были помечены желтой фольгой из-под крупных шоколадок, а маленькие белой из-под мелких. Мальчик думал, что все эти шоколадки кто-то съел и удивлялся, как можно жить где-то еще, а не на его родной улице в десять домов по нечетной стороне между церковью и помойкой. Он вставал у бабушкиного дома и кожей, волосами, босыми пятками, ушами, глазами, расковырянным носом, сгоревшими на солнце плечами чувствовал, что он находится в центре мира. За его спиной, за домом, за садом и огородом и кривой банькой лежала луговина, за ней болото, за болотом опять луговина, речка, деревня, разбитая дорога, опять деревня, опять дорога и снова деревня, очередной кусок дороги, заросшая травой колея, а дальше глухие леса и болота. Там, за его спиной, был пруд с завезенной невесть откуда противной рыбой ротаном, по ночам висела в небе Большая Медведица и начиналась зима.

По правую руку была помойка, речка, библиотека, где ему никогда не хотели давать по десять книжек сразу и не верили, что он их прочитал, когда он являлся туда через неделю. Там же был все тот же монастырь, конюшня, которую подожгли детдомовские мальчишки, и там же было поле, по которому бродил обгоревший конь. Кожа с него слезала лохмотьями, он дрожал, закатывал глаза, а вторая лошадка бегала вокруг и все норовила положить ему голову на плечо. Конь вздрагивал, оживал на мгновение и снова начинал отплывать в лошадиное и счастливое далеко.

Впереди был колодец, в который мальчик бросал ветки и на стенках которого далеко внизу росли сырые грибы. За колодцем жил фронтовик, который писал кляузы на всю улицу. По соседству обитал толстый старик, который днями копался в горбатом запорожце, но никогда его не заводил. Между этими домами был утоптан проход, называемый прогоном, за ним вилась тропка между огородами и приводила она к школе, к асфальту, к стеклодувной мастерской, усыпанной битым стеклом, к почте, магазинам и к автобусной остановке, откуда дорога тянулась до районного центра, до Москвы, до Белорусского вокзала и до далекой и любимой тетки под городом Полоцком.

По левую руку стояла безголовая церковь, в которой пьяные мужики в промасленных спецовках разбирали и собирали трактора, за церковью лежало кладбище, за ним пустырь, за пустырем поселок, за поселком болото, за болотом другая речка, за речкой косогор, за косогором лес, который назывался странно — сеча. Дядя, который приезжал к бабушке в августе и называл мальчика развалиной, шел в лес с двумя корзинками и доверху набивал их груздями и белыми. Мальчик ходил за ним без единого писка и не понимал, почему его называют развалиной. Зато он понимал, почему дядя ругается, что он идет за ним след в след. Конечно, так он не мог отыскать больше грибов, зато не ловил на лицо, уши, шею липкую паутину.

Мальчик закрыл глаза. Высоко над головой верещала сорока. По улице ходили куры. У соседки через дом лаяла глупая собака. На огороде созревала смородина. Учитель в школе сказал, что древние индейцы писали письма, завязывая узелки на пучках веревок. Сколько же надо было навязать узлов, чтобы рассказать хотя бы что-то о том, что вокруг? Об этом мире с центром возле разрушенной церкви, в которой через тридцать пять лет обрушится купол и в которую бабушка посылала мальчика обжигать чугунные сковородки, потому что в алтаре была устроена кузня. Пьяный мужик совал сковородки в уголь, а мальчик вертел головой и рассматривал лики святых, думая, кто же из них бог? На высоком берегу реки, на другом конце улицы в шесть лет он тыкался носом в мамины коленки, дышал морозным воздухом, жмурился на январское солнце и уверял ее, что им никто не нужен, что им хорошо будет вдвоем, что он вырастет и обязательно сам женится на своей маме, а через сорок лет он будет стоять в полуразрушенной или полувосстановленной церкви на другом конце улицы и смотреть на маму, которая окажется в гробу с закрытыми глазами, в которых, он это явственно видел через мертвые веки, провалились зрачки.

У церкви было устроено футбольное поле с наклоном с фланга на фланг на целый метр или больше. С одной стороны было легко подавать угловые, а с другой трудно. На поле паслись коровы. У ворот стояли лужи. Хорошая жизнь была в телевизоре и на картинках. Вокруг все было не так. Но мальчику казалось правдой не то, что он видел вокруг себя, а то, что в телевизоре и на картинках. И то, что в книжках. А то, что вокруг него, представлялось случайностью и недоразумением. И детдомовские дети в его классе были недоразумением, тем более что почти все они рассказывали о том, что они в детдоме ненадолго, и скоро за ними приедут родители, а те, что не рассказывали, смотрели злыми глазами и били мальчика не за что-то, а просто по факту его существования, и они же, наверное, сожгли конюшню. Недоразумением была фабрика, на которой работала его мама, потому что выпускала она никому не нужные скатерти. Недоразумением был монастырь, по которому бродили пьяные реставраторы. Они белили башни, но когда переходили к следующей, предыдущая осыпалась и снова требовала побелки. Недоразумением было вообще все, кроме самого мальчика, его мамы, его бабушки и безголовой церкви, которая напоминала безнадежного больного. Его уже почти убили, но никак не могли добить полностью, не от недостатка жестокости, а от лени и безалаберности.

Кладбище у церкви заросло сиренью, ольхой, березой и рябиной. Железные кресты покосились и попадали. Оградки ушли в землю. Редкие цветы потеряли цвет. Сгинули в бурьяне могилы теток мальчика, которые умерли, будучи его ровесниками. Выросла липа на могиле его деда, который не подозревал о собственном внуке. Дорога вокруг кладбища утонула в пыли. У домов на поселке не было даже штакетника, и вместо ступеней у дверей валялись куски бордюрного камня. Трактористы в совхозном гараже курочили синенькие немецкие трактора, вырывая из них кондиционеры. Заброшенный молокозавод горел, потому что мальчишки развели костер на чердаке. Карбид шипел в луже, а в бутылке взрывался. Детдомовские дети дрались. Рыба на озере не клевала. Болотину за огородами осушили, и в болото превратились огороды. Банька сгнила и накренилась. Церковь рухнула. Зрачки у мамы под мертвыми веками провалились. А лики над брошенной кузней уцелели. Надо только войти под разрушенный купол и посмотреть на руины изнутри. Но страшно. Стены могут сложиться внутрь вместе с ликами.

Те березы, что выросли на крыше церкви, ее и разрушили. Ненарочно. Наверное, такие же березы, только невидимые, росли и на теле мамы, пока она не рухнула. Теперь они растут на теле мальчика. Он так и не стал художником. Бог не дал таланта. Поэтому все, что происходило с ним, медленно уползало в черное озеро, что образовалось постепенно у него внутри. Уползало веревками, к которым было привязано что-то тяжелое. И завязанные на этих веревках узлы рвали ему ладони.