Юрий Никитин - Земля наша велика и обильна...

Итак, мои противники перешли к активным действиям. Скорее всего, это «свои», то ли Карельский, то ли Цуриков и Уховертов, но могут и Дятлов с Троеградским: жизнь в России всегда стоила очень мало, а тем более жизнь какого-то предателя русского народа и великой российской державности.

Да, скорее всего, кто-то из них, остальным потребуется больше времени на раскачку. Но зато у этих остальных мощностей побольше. Этими остальными могут оказаться как силовики, так и олигархи. Хотя и те и другие вроде бы заинтересованы в интеграции с Америкой, но есть же среди них патриоты, а среди олигархов немало просто коммунистических лидеров, которые в свое время использовали золото партии на создание частных банков. Не все они бывшие секретари горкомов, такие коммерческие структуры обычно записывают на родню или вовсе на подставных лиц, но главное то, что эти люди не захотят потерять Россию, как недавнюю площадку для строительства коммунизма.

Но, конечно же, гораздо опаснее мощь разведок Японии и Китая. Наибольший урон я наношу именно им, вот они просто обязаны приложить все усилия, чтобы убрать меня. Любой ценой!

Об этом я раздумывал, когда меня перевозили в бронированном автомобиле с темными стеклами от подъезда к офису, раздумывал в своем кабинете, но, понятно, не в моих силах связать им руки или поотнимать оружие.

В офисе с утра до поздней ночи толчется уйма народа, пришлось утроить охрану, Уваров предложил доукомплектовать из его группы, я вежливо отказался, не хочу попадать в зависимость даже от своих сторонников. Вместо этого часть набрал сам, часть доверил Лысенко, после случая с Гвоздевым он постоянно горбится от чувства вины, прячет глаза, а когда не отводит взгляд, в его глазах собачья мольба: ну скажите мне еще раз, что я не виноват!

Я быстро набивал текст для нашей пропагандистской кампании, вздрогнул, внутренний телефон прозвенел резко и настойчиво, спугнув мысль.

Юлия сказала почтительно:

– Борис Борисович, с вами хотел бы встретиться Микульский.

Я не сразу вспомнил эту фамилию, правда, не потому, что тусклая, наоборот – нобелевский лауреат, суперзвезда современной философии, что переживает второе рождение, он прочно ассоциировался у нас со словом «западник», вращался только в своих научных кругах, изредка принимал звания почетного академика какой-либо страны, но… что ему понадобилось у нас?

– Пусть приезжает, – ответил я. – Если захочет. Я ни на какие встречи никуда не поеду. Даже к президенту.

Она мягко улыбнулась.

– Так и передам.

До обеда день прошел в текучке, а когда возвращались из кафе, звякнул мобильник, я услышал голос Куйбышенко:

– Борис Борисович, с этими походами пообедать надо прекращать. С этого дня заказывайте, вам будут доставлять в кабинет. Да и то предварительно пробовав, как будто подают царю Ксерксу.

– А что случилось? – спросил я тупо.

– Мы задержали троих. Вы будете смеяться, но все трое – из разных группировок! Друг о друге ничего не знали, никак не связаны. Но у двух калаши, у третьего – прекрасный магнум сорок пятого калибра. Думаю, это только начало.

Белович встретил в коридоре, доложил:

– Там вас дожидается какой-то старый пердун. Говорит, у него с вами назначена встреча.

– Посмотрим, – ответил я.

В приемной Юлия и спортивного вида мужик с совершенно седой головой пили чай с печеньем. Юлия подняла голову, мужик обернулся, встал. Ростом оказался выше, в плечах шире, с крупными чертами лица сильного волевого человека, который, однако, умел накачивать не мышцы, хотя мог бы, а извилины в коре головного мозга. Возможно, еще и спинной мозг, это и есть знаменитый Микульский, философ номер один в России и, возможно, в мире. Во всяком случае, в десятку, а то и в пятерку сильнейших входит.

Юлия встала и сказала торжественно, как и положено секретарю представлять такого великого человека шефу:

– Борис Борисович, к вам Микульский Альберт Иванович.

Он первым протянул мне руку, старше меня почти вдвое, мне бы в его возрасте быть таким, крепко пожал.

– Я, Борис Борисович, наслышан о вашей новой программе. Должен сказать, что вам понадобилось огромное мужество, это я смог понять.

– Спасибо, – ответил я. – Допьете чай, проходите в кабинет.

Он отмахнулся.

– Да это я уже вторую чашку, милая Юля подтвердит. Все ее запасы печенья ликвидировал.

– Тогда прошу…

Он вошел в кабинет, с любопытством огляделся.

– Так это и есть колыбель русского национализма?

– Колыбель – вряд ли, – ответил я, – но цитадель – точно. Садитесь, располагайтесь как дома.

Он сел, покачал головой.

– Дома я предпочитаю ходить в домашнем халате. Так что уж побуду как в гостях. Я уже сказал, что вам для такого заявления потребовалось немалое личное мужество. Понимаю потому, что мне в свое время самому пришлось…

Я торопливо вспоминал, что знал о нем из того, раннего периода. Микульский в молодости был не просто русским националистом, но что-то там организовывал, вредил, как было сказано в обвинительном заключении. Угодил в лагерь со сроком на двадцать пять лет, как государственный преступник, но тут умер Сталин, грянула амнистия, он вышел и занялся наукой, в быту, однако, оставаясь таким же русским националистом. Потом как-то его национализм начал угасать. Окружающие решили, что от старости, хотя мне бы такую старость.

– И что вас заинтересовало сейчас? – спросил я все еще настороженно.

Он смотрел мне в глаза взглядом пожившего и повидавшего мир и людей человека, сильного и все еще скачущего на коне.

– Знаете, – сказал он сильным голосом, богатым оттенками, – если удастся ваш замысел, в чем я очень сомневаюсь, но чему весьма и весьма желаю всяческих успехов, то… гм, это будет и большая победа транскультуры, которой я, как знаете, местный апологет и мученик. Да что там большая – огромнейшая! Вы даже оценить ее не сможете. И никто сейчас не сможет. Но вы приближаете будущее чисто по-русски: резко, рывком, без полутонов, в один прыжок. И я, будучи заинтересован, не могу стоять в стороне. Давайте подумаем, чем могу быть полезен?

Он иронически улыбнулся, как бы давая понять, что его не стоит и переоценивать, вспомнил, вернее, сообразил, что он в самом деле мученик, один из немногих деятелей еще советской науки и культуры, которому пришлось весьма несладко, когда СССР рухнул. Так же внезапно вынужден был оказаться всего лишь деятелем украинской культуры известный философ Босенко, тоже мировая величина, а грузинской – Мамардашвили, который заявил: «Каждая культура самоценна. Надо людям дать жить внутри своей культуры. …А меня спросили?.. Может быть, я как раз задыхаюсь внутри этой вполне своеобычной, сложной и развитой культуры?» Тогда многие ощутили, что такое оказаться замкнутыми в рамках своей национальной культуры, и Микульский, которому повезло больше, чем Босенко, Усинякису, Мамардашвили и многим другим, ведь русская культура постарше и пообильнее, но и он взбунтовался, начал отстаивать право человека на независимость от собственной культуры.