Владимир Петров-Одинец - Нечаянный колдун

Кошка испугалась топота, шмыгнула в подъезд и сжалась в углу, готовая к обороне.

— Кыс-кыс, — поманил ее Матвеич, без особой надежды на успех и оказался прав.

Доверия его слова не вызвали. Серый зверь отказался подпускать руку к себе, ударил лапой с намерением распороть опасную конечность. Перчатка выдержала. Дверь за спиной кошки отворилась, выпустив полосу желтого, не уличного света:

— Чего тебе надо?

Охранник? Нет, вроде без формы. Но крепкий мужик, и молодой. Нижнюю часть лица перекрывала квадратная борода черного цвета. Скрытые в ней губы не улыбались, но и особой агрессии тоже не выдавали. А вот мы тебя!

— Или знакомый? — Мужик не понял, что слова рождены приказом Матвеича — искать повод к приглашению внутрь.

— А то нет!

— Заходи, вспомним! Мне твоя физия точно знакома. Ты сильно на земляка моего машешь, на Кольку Михина, ну один в один — Колян! Как зовут, говоришь — Саша? Не помню точняком, но бухали мы с тобой точно! После бухалова башка имена не держит, зато глаз у меня тренированный, художник все-таки!

Художник по имени Аристарх быстро отчитался о себе, расчистил стол от бумаг и деревяшек, грянул на него два стакана, початую поллитровку «Кристалла», вскрыл банку консервов и усадил гостя:

— Давай втетерим! У меня гравюру взяли, так надо деньги пропить, пока не потерял или бакланы не скоммуниздили! Ну, за встречу!

Матвеич выпил, без удовольствия, по необходимости. Контакт стоило закрепить, да и собутыльник ему нравился. Аристарх оказался парнем приличным, жилье занимал официально, как дворник, а котейку Щипа — ценный материнский дар — привез с собой от родителей:

— …словно у Муромца узелок родимой земли. Вот я кошечку и назвал адекватно. Но — подлец, он подрос и оказался котом! А Щепотка — имя для самца неподходящее, он у меня гетеросексуал, не голубой. Вместо усекновения яиц я и сократил ему имя до Щипа. На, пацан, рубай консерву, — художник щедро ополовинил банку прямо на стол и подсадил кота.

Тот, нимало не чинясь, принялся за еду. Люди подняли по второму разу, закусили и продолжили разговор:

— Врач — это классно! Саша, знаешь, как много нездорового народу в нашей среде? Я вот из принципа наркоту не буду, а ведь почти все наши на порошок подсели. Я им сказал, мне своей дури хватает, ваши козыри все одно слабже будут… Глянь, как я в масть попадаю, круто, да?

Матвеич с удовольствием рассматривал наброски и папки с готовыми оттисками работ Аристарха. Манера была ему незнакома, но многоцветные листы привлекали свежестью взгляда на мир. Забавная неправильность пропорций не отпугивала чудовищной достоверностью Босха или Гойи, а радовала, как российские мультики. Звери и люди менялись лапами и лицами, мордами и руками, создавая почти живые жанровые сценки.

— Как это у тебя годовые кольца пропечатались? — удивился Саша, разглядывая круговые волны, бегущие от вынырнувшего свинообразного купальщика.

— Это не торцовая, я гравюру стал резать по косому спилу. Железной щеткой продрал после шлифовки, задал текстуру, и вот — классно получилось. А переход цветов задаю двумя валиками. Каждый оттиск — индивидуален!

— Сам изобрел? — с уважением спросил Матвеич.

— Неа, творчески переработал. Да ты ешь консерву-то!

— Не хочу, вкус странный, непривычный. Что это, гуляш или…

— Лакэт, — безмятежно ответил Аристарх, — я у Щипа позаимствовал. Моя жрачка кончилась, а под водку и кошечья хляет! Завтра уже набью холодильник, а сейчас в нем — мышь повесилась. Ты что — брезгуешь? Брось, нормальное мясо, кошка дрянь жрать не будет!

Матвеич вспомнил невкусную глухарятину, три дня служившую ему пищей, и согласился. «Лакэт» был вполне съедобен, напоминая бефстроганов в густом соусе. Чуть недосоленый, да, но вкусный.

Они допили водку. В голове гулял легкий хмель, гораздо слабее недавнего, учинившего такое недостойное приличного человека буйство.

— Аристарх, скажи, ты по пьянке дрался когда?

— Нет. Я водке не позволяю собой командовать. Драка — это дело для трезвой головы. А то или ты убьешь по дури или тебя. Я за то бакланов и не люблю, что они по пьяной лавочке хвост распушат, а трезвые — язык в ж…

— Это кто — бакланы? — Матвеич не успевал переводить лексику нового знакомца на привычный язык.

— Собратья по цеху, неудачники. Они горазды выпить за чужой счет, ужираются до рыгалетто. Все у них дураки, тупицы. Таланты — только они, но непризнанные. Слишком хороши для быдла, непонятны пиплу. Меня корят за примитивизм, за снижение планки, за работу дворником…

— И правильно! Деньги есть, работы покупают — зачем ты дворником работаешь, правда?

— Редко покупают. А тут верный кусок хлеба. Утром вскочил, часок попотел, вечером пару часиков — и все в ажуре. Квартира есть, зарплата есть. Им хорошо, они местные, а я студент, очно-заочник.

— Откуда ты? — вопрос вырвался сам, хотя Матвеич не сомневался, уж больно характерное оканье проскальзывало в говоре Аристарха.

Пожав сильную руку нижегородца, довольный собой колдун пошел к ближайшему проспекту ловить такси. Сегодня вечер оказался необычайно удачным и приятным. Федор Петрович и Надежда обнаружились в соседнем здании, рядышком с жильем нового приятеля, который на прощанье показал, где прячет запасной ключ и велел заходить почаще. Даже Щип сменил гнев на милость и выгнул спину для поглаживания.

Может, кошачьи консервы на брудершафт — верный путь к дружбе и с животным?

124

Следующая ночь Лены была не менее приятна. На берегу озерка Саша признался ей в любви. Просто сказал, глядя в упор:

— Ты мне очень нравишься. Не знаю, может это громко звучит, но я впервые так влюбился. Ты ходишь, говоришь, даже просто смотришь на меня удивительно красиво. А когда улыбаешься, уголок рта обнажает зуб, словно у лисички. Ты вся похожа на лисичку!

— Такая же хитрая?

— Лиса не хитрая. Она честная и прямая. Очень сильная и настойчивая для своего размера. Ты знаешь, как она берет зайца? Беляк почти с нее весом, а она его перехватывает с легкостью! А как красиво мышкует? Свечкой прыгает. Это не хитрость, а изящество, — возражал Саша, неотрывно глядя на нее и улыбаясь тоже очень милой улыбкой.

— Когда ты ко мне приедешь? Я устала ждать! Или к себе позови, я приеду. Нам нельзя быть раздельно, мы потеряемся, — тревожно упрекнула Лена, видя озабоченность на его простом, толстогубом лице.

— Я очень занят, работы много. Как только вырвусь, сразу прилечу. Мне самому одиноко. Друзей нет. Представляешь, даже поговорить не с кем. Только с тобой, — и в нем проступила та самая напряженная готовность делать что-то нужное или важное, не навязанная снаружи, а пришедшая из самой души.