Брюс Стерлинг - «Если», 1999 № 06

Светлое будущее окончательно вернулось туда, откуда оно веком раньше пришло в литературу — на Голгофу, а потом за облака.

На фантастике это сказалось не лучшим образом. Будущее исчезло, исчезли варианты предлагаемого, вернее, вымаливаемого бытия или, наоборот, бытия, от которого желают уберечь себе подобных. Следовательно, исчез тот интегральный секуляризованный суперавторитет, который, всерьез-то говоря, только и придавал высокий смысл этому виду литературы, заведомо обедненному возможностями раскрытия индивидуальной психологии и стилистического экспериментирования. В такой обедненности совсем нет криминала. Ведь не ждем же мы достоевской развихренности чувств или постмодернистских изысков от Нагорной проповеди?

Но именно такая облегченность, помноженная на сохранившуюся еще с популяризаторских времен традицию занимательного, бойкого сюжета сделала фантастику в рыночных условиях одним из самых кассовых видов литературы. И эту облегченность, иногда замешанную на том, что когда-то большевистские литпрокуроры и литдрессировщики называли «ложной многозначительностью», приходится искусственно поддерживать, чтобы не вылететь в тираж — вернее, из тиража.

Издается фантастики теперь куда больше, чем в ее золотую пору. И художественные ее достоинства по сравнению с золотой порой в среднем возросли — ведь у словесности есть свои законы развития, подчас не связанные с развитием содержательных элементов. Но, поскольку без какого-то суперавторитета фантастика существовать не способна, а суперавторитет светлого будущего умер, на его место полезла вся бесовщина, какая только была наработана древними культурами до расцвета великих этических религий и до какой только способна дотянуться эрудиция автора.

В западной фантастике последних десятилетий — десятилетий поступательной стабильности — совсем не случайно нет утопий, то есть описания миров, качественно улучшенных относительно реального мира. Зато вплоть до 70-х годов было множество антиутопий, связанных с качественным изменением реальности. Эти изменения мыслились лишь негативно, в виде глобальных катастроф, в том числе глобального торжества коммунизма, фашизма или чего-либо подобного. Качественное изменение реальности для западного человека всегда к худу. А у нас наоборот — возник целый ряд утопий, связанных с качественным улучшением реального мира, и множество антиутопий, построенных как количественное наращивание, сгущение реальности: доведение до абсурда милитаристических, тоталитарных и иных тенденций.

Чрезвычайно популярный ныне жанр фэнтези появился и пережил на Западе пик популярности именно тогда, когда опасности, грозившие миру атлантического процветания, резко ослабели. Даже антиутопии пошли на убыль. Молиться вместе стало не о чем. И потому пришло время писать ни о чем.

У нас же ситуация полярная. Светлое или мрачное будущее вернулось туда, откуда оно пришло в литературу — в мир иной, духовный. В мире сем мы сейчас уже ничего сообща не хотим. Сообща мы даже ничего не НЕ ХОТИМ.

А потому и у нас молиться вместе стало не о чем.

К слову сказать, это ведь относится не только к тому роду литературы, который принято именовать фантастикой, и даже, собственно, не только к литературе — но уж к литературе как таковой во всяком случае И не зря наибольшим успехом и известностью на Западе из современных российских литераторов, фактически представляющих там всю нашу словесность разом, пользуются наиболее видные ниочемисты — Ерофеев, или Пьецух, или Пелевин… Отдав в свое время дань огульному охаиванию — иначе и не скажешь, елки-палки! — всего, что в стране их проживания — и опять-таки иначе не скажешь! — не относится к их собственному «я» (которое, при всех его признаваемых авторами милых недостатках, на столь гнетущем фоне сразу начинало выглядеть просто-таки алмазным), они, всяк по-своему, ударились в явные глюки, когда социальная проблематика (сиречь борьба с советской властью) приелась…

Писать ни о чем — это значит, и не о светлом или темном в душе человеческой, и не о светлом или темном посюстороннем мире. Не о Боге и сатане небесных, и не о боге и сатане земных. И потому сначала на Западе, а потом и у нас на их место полезла нечисть.

Пошла ожесточенная схватка даже не за сюжеты, не за идеи — за сцены. За АНТУРАЖ. За присвоение, воровство культурного субстрата, который был выработан и отработан века назад, от которого все культуры мира, кроме старательно цепляющихся за свою первобытность диких и жестоких культов, давно отказались, но который можно успеть ухватить и использовать первым. Откуда бы еще, из какой древней религии ухватить и заставить прыгать по страницам бесенят поэкзотичнее? А уж на оригинальном-то фоне простится любая смысловая и духовная банальность…

Здесь и бесчисленные персонажи скандинавских саг и придуманные им под стать божки, которых скандинавы за предхристианские века своего существования придумать не успели. Здесь и индуистские пьяные и озверелые вершители судеб, здесь и исламом усвоенные, но явно доисламские ифриты и джинны. Здесь и китайский религиозный синкретизм, попытками авторов обогатить его, еще и собственными теософскими конструкциями окончательно превращенный в винегрет. Здесь и родные наши лешие, кикиморы, бабки-ежки…

Да кого только не повылезало в качестве носителей силы и смысла, водителей людей, дарителей и навязывателей целей для подвигов! В «Солярисе» Лем прекрасно сформулировал: «Нам только кажется, что человек свободен в выборе цели. Ему ее навязывает время, в которое он родился. Человек служит этим целям или восстает против них, но объект служения или бунта задан ему извне». И вот теперь в качестве объектов бунта или поклонения фэнтези предлагает лишь допотопные идолища. И, поскольку персонажи частенько против идолищ бунтуют и их побеждают, гордится тем, что в наше смутное время одна лишь сохранила способности к богоборчеству. Но ведь божка победить не так трудно — когда ты сам его придумал, попротивней да погаже, или стибрил, скажем, у каннибалов Центральной Африки или у друидов. Этические религии победили эту пакость давным-давно, и с гораздо большей пользой для человечества.

Фэнтези сделала даже не один, а два шага назад. Суперавтори-Теты, исторически предшествовавшие суперавторитетам моделей посюстороннего будущего (то есть, допустим, те, которые так помогли Булгакову написать «Мастера…»), для нее мракобесие. Но на самом-то деле штука в том, что они для фэнтези просто слишком серьезны. Ведь на этом уровне не в силе Бог, но в правде — и о чем тогда писать? Мускулистый меченосец (АКМоносец, бластероносец), объявленный наконец-то появившимся в российской литературе сильным активным героем, грозит, неровен час, снова превратиться в рефлектирующего интеллигентишку, объявленного символом трижды проклятых шестидесятых годов. Отчего же они так ненавидимы, эти годы?