Томас Диш - Щенки Земли

Я не могу вспомнить имена всех других или все, о чем говорилось. Помню только одного. Мюррей Такой-то, сверхутонченный молодой парень с изящными манерами; я решил, что не расположен к нему, и он ответил мне взаимностью (хотя, может быть, я себе льщу: более вероятно, что он просто не заметил моего присутствия). Мюррей вступил в горячую дискуссию об алхимии и нес какой-то вздор. Который я перефразировал бы следующим образом: «Два петуха, спаривающиеся в темноте; из их кладки выводятся драконохвостые цыплята. Через семь по семь дней они сжигаются, их пепел растирается в порошок в сосудах из неприкосновенного свинца». Которому я говорю: «Фу!» Но сколь трогательно все отнеслись к моему «Фу»! Как я позднее убедился, сие пристрастие — в значительной мере дело рук Мордикея.

Кто мне понравился больше всех, так это Барри Мид. Мне всегда доставляет удовольствие знакомство с людьми, которые полнее меня. Мид помешался на фильмах, и два часа, на которые Джорджа оставили в покое, потому что ему положен короткий дневной сон (бедный Джордж в плохой форме, но каждый, к кому бы я ни обратился, кажется, имеет собственное мнение о причине его состояния), он терзал меня в маленькой комнате с проекционной аппаратурой. Это помещение находилось тремя уровнями ниже, он показал мне монтаж, который сделал из кинокадров политических выступлений Макна-мары и отрывков из старых фильмов ужасов с пронзительно визжащими женщинами. Ощущение бурного веселья, доходящего до истерии. Барри, очень холодно, принес извинения за едва заметные нюансы отступления от точности.

4:30. Джордж снова проснулся, но меня проигнорировал, углубившись в какую-то математическую книгу. Я стал чувствовать себя ребенком, приехавшим на каникулы к бездетным родственникам, которые поделили заботу обо мне поровну. После полудня мною занимался тот, кого представили просто Епископом. Подозреваю, что поводом для такого прозвища послужила его щегольская одежда. Он толковал об установившемся здесь социальном порядке. Вкратце он заключается вот в чем: этот Мордикей, главным образом благодаря силе и Божьему дару, без всякого сомнения — царь благословенной анархии. Епископ попал в лагерь «А» не из армейской тюрьмы, а из армейской психиатрической лечебницы, где два года страдал полной потерей памяти. Он дал очаровательное, забавное и ужасно подробное описание своих многократных попыток покончить с собой. Однажды он выпил целую кварту свинцового сурика. Эх.

Потом он разгромил меня в шахматы.

Еще позднее Мюррей Такой-то исполнял электронную музыку. (Свою? Кто-то ответил — да, кто-то другой — нет.) В моем маниакальном состоянии она мне показалась даже хорошей.

И еще. И еще.

Еще скажу, что этого слишком много. Да и что здесь может получиться? Зачем дана жизнь этому роскошному монстру? Настраиваюсь на завтра.

9 июня

Увы, но это утро — одно из тех, когда я чувствую, что энтропия берет верх. В такое утро я чувствую себя пустым, как маска из папье-маше: только скалюсь, подмигиваю и морщусь. Возможно, правда — настоящая правда — заключается не настолько существенно в том, что маска пуста, как в том, что я не удосуживаюсь заглянуть за нее при нистагмическом мерцании образа образов, который задний ум транслирует на испорченный приемник переднего. Сегодня я плох, глуп и повержен. Мне нездоровится.

Были посетители — Мордикей, Мид, была записка от Джорджа В., — но я забочусь о своем одиночестве, претендуя не быть самим собой. Кем же тогда?

Я слишком долго не был на жизнетворном солнце. В этом моя проблема.

А брать в голову две заботы разом я не могу. Ahime[30]*.

10 июня

Много лучше, спасибо. Да, от этого чувствую себя совсем хорошо. Теперь я опять смотрю только на солнечную сторону крушения надежд.

Факты:

Еще один вызов к X.X. Я настолько привык к гипсовой белизне заключенных, да и охранников тоже, что достигнутый с помощью кварцевой лампы мягкий цвет его лица (похожего на подрумяненный на открытом огне белый хлеб) показался мне даже больше чем нарушением естественного порядка вещей. Если это здоровье, то пусть меня изнуряют болезни!

Мы поговорили о том о сем. Он похвалил факторийность (Sic[31]*) моего дневника в целом, но сделал исключение для вчерашней записи, которая была слишком субъективной. Как только я начну чувствовать приступ субъективности, мне достаточно сказать слово, и любой охранник принесет транквилизатор. Мы не можем себе позволить, чтобы бесследно ускользали драгоценные дни, ведь не можем?

Обильно смазанные кулачки и толкатели его банальности подпрыгивали и высовывались и так и этак, и вверх и вниз, и туда-сюда по вполне предсказуемым ходам по кругу — а потом он спросил:

— Так вы познакомились с Зигфридом, да?

— Зигфридом? — переспросил я, думая, что это, возможно, данное им Мордикею прозвище.

Он подмигнул:

— Вы не поняли… с Баск?

— Зигфрид? — снова переспросил я, еще более озадаченный, чем прежде. — Почему?

— Видите ли — по аналогии с Линией Зигфрида. Неприступной. Я был уверен, что она холодна как рыба, и поэтому привлек ее к работе над этой программой. Обычно следят за тем, чтобы не привлекать женский контингент, когда ситуация подобна этой. Здесь приходится работать со стадом рогатых казенного образца — особенно трудно, если в стаде больше чем один цветной солдат. Но для Зигфрида не существует никакой разницы.

— Вы говорите так, будто знаете об этом по собственному опыту, — намекнул я.

— Женский армейский корпус, — сказал Хааст, покачивая головой. — Некоторые из них не в состоянии получать достаточное удовлетворение… — Он доверительно наклонился вперед. — В дневник это включать не стоит, Саккетти, но факт остается фактом, ее вишенка еще не тронута.

— Не может быть! — запротестовал я.

— Не поймите меня превратно — Зигфрид хороший работник, работник наивысшего качества. Она знает свое дело, как никто другой, и никогда не позволит чувствам стать препятствием делу. Психологи, как правило, очень склонны к сентиментальности; им, видите ли, нравится помогать людям. Но только не Баск. Если у нее и есть какое-нибудь чувство, так это чувство утраты воображения. Иногда она мыслит очень ограниченно. Слишком… знаете ли… обусловлена. Поймите меня правильно, я с уважением отношусь к науке, настолько большим, какое иной мужчина…

Я кивнул утвердительно, да, да, я правильно вас понимаю.

— Без науки у нас не было бы ни ядерной энергии, ни компьютеров, или циклов Кребса, или людей на Луне. Но наука — это только один из взглядов на вещи. Конечно, я не позволил бы Зигфрид говорить что-то непосредственно мальчикам… — (Как Хааст называет своих морских свинок), — но, я думаю, каким-то образом они в состоянии ощущать ее враждебность. К счастью, они не могут позволять себе ничего такого, что подавляло бы их энтузиазм. Очень важно, и в этом отдает себе отчет даже Баск, предоставлять им возможность идти своим собственным путем. Они смогли отрешиться от старых образцов мышления, от хождений по искрящемуся следу, от изысканий.