Владислав Крапивин - Кораблики, или Помоги мне в пути

Петька держал куртку на плече. Он взял меня за руку. Тропинка исчезла, и он раздвигал траву своими петушиными коричневыми ногами. Смотрел на облака. Потом вдруг сказал:

— А все-таки интересно, куда пропали наручники…

— Какие наручники?

— Ты что, не помнишь?

Я поморщился. Вспомнил. С усилием. А Петька, видимо, тут же забыл.

Было тихо, только трещали кузнечики.

— Теперь-то уж это точно не зуммер катапульты, — заметил я.

— Какой катапульты? — удивился Петька.

Тогда и я хотел удивиться — его забывчивости. Но тут сквозь кузнечиков, сквозь тихий звон августовского дня (именно дня, а не вечера) проступил еще один звук. И стал нарастать. Где-то неподалеку играла пластинка.

Мы не сговариваясь пошли на этот голос.

Голос был патефонный и… мальчишечий. Он пел знакомую песню:

Я боюсь, ты меняНе простишь за уход, за обман.На коленях молю:Не сердись, пожалей и прости.Разве я виноватВ том, что создал Господь океан,И на острове дальнемКлинками скрестились пути.

Я молю: помоги мне в пути моем бурном и длинном…

Мы ускорили шаги. И скоро увидели: в ромашках стоит обшарпанный синий патефон; и на нем вертится черная пластинка с пунцовой круглой этикеткой.

Покачивалась мембрана с изогнутой трубкой. На изгибе трубки качался нестерпимо яркий солнечный зайчик.

— Вот это да… — одними губами сказал Петька. И присел у патефона на корточки.

Помоги одолеть мнеИ жажду, и голод, и боль…

Я стоял рядом — без удивления, только с ласковой печалью. Так стоят на старом перроне те, кто после долгих лет странствий вышел из вагона на вокзальную платформу родного городка.

Я вернусь, только ты не оставь меня памятью доброй,Не оставь меня в мыслях, молитвах и сердце своем…

Пластинка кончилась, патефон зашипел, мембрана стала рыскать на кольце замкнутого витка. Петька поднял ее, запрокинул на «лебедином горле» хромированной трубки. Снял с диска пластинку.

Тут из кустов репейника вышел мальчишка. Лет девяти. В синих сатиновых трусиках и голубой майке с пятнами помидорного сока на животе. Босиком. Он был с деревянным мечом, со щитом из фанеры и в шлеме из обрезков оцинкованной жести, которых много на свалках Старотополя. Забрало шлема было поднято. Конопатое лицо было опасливым и строгим. В щели шлема выбивались бронзовые кудряшки (как у Сивки!).

Мальчишка насупленно сказал:

— Это мой патефон. И моя пластинка.

— Мы ведь ничего не испортим. Только посмотрим, — очень миролюбиво отозвался Петька. — Мы просто услыхали и подошли. Такая хорошая песня.

Тогда мальчик заулыбался — щербато и доверчиво:

— Ага, хорошая…

— Мы и не знали, что есть такая пластинка, — опять заговорил Петька. — Давно она появилась?

— Конечно, давно! Еще до войны.

В самом деле, на пунцовой этикетке была марка Московского завода имени 1905 года — ласточка с нотным ключом. Такие пластинки выпускались в тридцатых годах прошлого века…

Какого?..

Прошлого?..

Серебряными буковками было отпечатано: «Песня Джима из оперетты „Остров сокровищ“. Муз. Ю.А. Траубе. Исп. дет. хор. г. Москвы под упр. И.А. Петрова. Солист Коля Ловцов».

Не я, значит, в детстве исполняю. Не Петька… Ну и ладно. Никакой обиды я не ощутил. Петушок, по-моему, тоже. Просто спросил:

— А на той стороне что?

— Она же односторонняя. Старинная.

На другой стороне — черной, глянцевой — были оттиснуты ласточка с нотным ключом и название завода.

Ну и дела! Раньше я был уверен, что пластинки с записью на одной стороне выпускались только до революции.

Я спросил:

— А почему ты крутишь ее здесь, в чистом поле?

— Дома бабушка ругается, говорит: надоел. А я разучиваю. Для хора. Я там пою… И воюю, пока она играет, с репейниками… — Он показал мечом на сорняковую чащу.

Петька ревниво заметил:

— По-моему, у песни другое настроение. Не военное…

— Ага. Но я раздваиваюсь. Один воюет, а другой слушает.

— Раздваиваться опасно, — сказал Петька и поглядел на меня. С чертиками в глазах.

— Не опасно. Не слушай его, — сказал я мальчику.

Он засмеялся и кивнул. Сел на корточки, стал вертеть ручку патефона. Поставил пластинку снова… И не ушел, прослушал ее вместе с нами.

Только после этого мы двинулись дальше, сказав мальчику «счастливо»…

Отошли мы совсем недалеко. Опять запетляла в ромашках тропинка и привела нас к заросшей по краям круглой дыре. Широкой, словно туда провалилась железнодорожная цистерна. Черная глубина дышала холодной влагой — как заброшенный колодец.

Петька зябко запереступал на краю, заглянул в черноту. Я ухватил его за куртку.

Петька оглянулся:

— По-моему, он там…

— Кто «он»?

— Конус!

— А-а… — сказал я. Словно отряхивая с себя сон. Тоже нагнулся. Крикнул: — Ау!

— Ау-у-у! — прокричал и Петька.

Но не было никакого отклика. Да и что могло быть? Конус не откликнется так просто, нужен контактный шлем. А где его тут возьмешь? Но эта мысль не особенно огорчила меня. Не то чтобы проблема Конуса меня вовсе не волновала, но казалось, что для решения ее будет еще много времени.

Так я и сказал Петьке. И добавил:

— К тому же я не уверен, что здесь именно он.

Петька пожал плечами: мол, ну и рассуждения у тебя. Однако спешки тоже не показал. Взял меня за руку:

— Пойдем…

И мы пошли. Прямо по траве, потому что тропинка была узкая.

— Никогда не обращал внимания, какие замечательные над Старотополем облака, — сказал я.

— Потому что некогда было смотреть вверх. Старотополь на фоне сахарных облаков и на фоне синевы между ними вставал во всей красе. Желтовато-серая громада старой крепости была весело освещена солнцем. Сколько в этой крепости у нас, у мальчишек, было приключений! Кружевной Стеклянный мост выгибался над крепостью искрящейся дугой, а выше его висели два серебристых аэростата и держали громадный плакат с клоуном — рекламу Старотопольского цирка. Я подумал, что ужасно давно не был в нашем цирке… Вон купол его блестит, словно крышка алюминиевого чайника… Сторожевые башни и колокольни Троицкого монастыря поднимаются на речном обрыве, словно сказочный городок. Слева от него — круглая, могучая Башня аттракционов, опоясанная спиралью детской железной дороги. А на террасах-станциях курчавится зелень здешних акаций и кленов… Не видно никаких небоскребов, а за пологим холмом с домиками Привокзальной слободы торчит вышка стадиона, от которого начинается наша Гончарная улица.