Вниз, в землю. Время перемен - Роберт Силверберг
– Кому ты желаешь излить свою душу? – спросил он.
– Богу всепрощения.
Джидд нажал кнопку – простые свечи ему не годились, он пользовался газовыми. Исповедальню залил янтарный свет всепрощения. Джидд поставил меня перед зеркалом на колени, велел смотреть в глаза своему отражению. Это были чужие глаза. По краям моей бороды проступил пот. «Я люблю тебя», – мысленно сказал я чужому в зеркале. Любовь к другим начинается с любви к самому себе. Собор давил на меня, я боялся, что вот-вот расплющусь под его потолком. Джидд произнес вступительную формулу, где не было ничего о любви. Он велел мне открыть свою душу, но мой язык точно узлом завязался. Задыхаясь, я прижался лбом к холодному полу. Джидд тронул меня за плечо, бормоча слова утешения. Мы начали сызнова, и на этот раз я начал гладко, словно читая по-писаному:
– Недавно он поехал в одно укромное место с другим человеком. Мы приняли некий сумарский наркотик, распечатывающий душу, и обнажились взаимно. Теперь он раскаивается и просит отпустить ему этот грех.
Джидд ахнул, а ведь посредника удивить не так-то легко. Я чуть было снова не онемел, но он привычными словами побудил меня продолжать, и я выложил все как есть. Наши долгие споры относительно наркотика. (Имени Швейца я не назвал. Я доверял Джидду, но не видел духовной пользы в том, чтобы открывать имя того, с кем вместе грешил.) То, как мы наконец его приняли. Мои ощущения, когда он подействовал. Мое проникновение в душу Швейца. Его проникновение в мою. Зарождение между нами глубокой привязанности. Мое отречение от Завета. Моя внезапная убежденность, что отрицание самого себя – наша катастрофическая ошибка. Интуитивное понимание, что отрицать нам следует не себя, а свое одиночество и наводить друг к другу мосты вместо того, чтобы пребывать в изоляции. Признался я также, что наркотик испробовал для того, чтобы потом войти в душу Халум, о моем влечении к названой сестре Джидд давно уже знал. Далее я перешел к чувствам, которые испытал, выйдя из транса, – к стыду, вине и сомнениям. И умолк. Мои грехи висели передо мной в полумраке белесым шаром, и мне стало намного легче оттого, что я о них рассказал. Я желал снова приобщиться к Завету. Желал отмежеваться от самообнажения, которое совершил. Желал понести наказание и вновь зажить праведной жизнью. Жаждал исцелиться, молил об отпущении и возвращении в лоно истинной веры. Но я не чувствовал присутствия бога. В зеркале я видел лишь свое собственное лицо, желтое, изможденное, с нечесаной бородой. Формула отпущения, произнесенная Джиддом, была просто словами, и душевного подъема я не испытал. Вера покинула меня. Что за ирония: Швейц, завидовавший мне и желавший через меня приобщиться к божественному началу, закрыл мне доступ к моим богам. Я стоял каменными коленями на каменном полу, говорил пустые слова, жалел, что принял наркотик не вместе с Джиддом – тогда мы достигли бы полного единения, – и знал, что погиб навеки.
– Мир всех богов да пребудет с тобой, – сказал Джидд.
– Он пребывает в мире со всеми богами.
– Не ищи больше ложной помощи и держи свое при себе, ибо другие пути ведут лишь к позору и деградации.
– Он не будет искать другие пути.
– У тебя есть названые брат и сестра, есть посредник, и боги милостивы к тебе. Больше ничего и не нужно.
– Не нужно.
– Ступай же с миром.
Я ушел, но не с миром: исповедь на этот раз не облегчила меня, а лишь добавила тяжести. Джидд не примирил меня с Заветом – он показал лишь, как далеко я отступил от него. Однако я уже не чувствовал себя таким виноватым и в самообнажении больше не каялся. Возможно, этот обратный эффект произвела как раз исповедь, но я не хотел углубляться в это. Я был доволен собой и не чурался собственных мыслей. Швейц отнял у меня мою веру, но дал мне взамен другую.
38
В тот же день я посетил порт, чтобы разобрать дело о трейшенском корабле, подавшем на свой груз фальшивые накладные. Там мне встретился Швейц. Я страшился такого мгновения, думая, что не смогу взглянуть в глаза человеку, который видел меня насквозь. Лишь вдали от него я мог убедить себя, что не сделал того, что сделал, – и вот мы столкнулись на пристани. В одной руке он держал бумаги, другой размахивал, доказывая что-то гленскому купцу с водянистыми глазами. К своему удивлению, при виде его я испытал не ожидаемое смущение, а радость. Я хлопнул его по плечу, он ответил мне тем же, сказав:
– Вижу, ты повеселей стал.
– Намного.
– Вот закончу с этим мерзавцем, и разопьем бутылочку золотого, а?
– Непременно.
Час спустя, в портовой таверне, я спросил, скоро ли мы отправимся в Сумару-Бортен.
39
Поездка на южный континент прошла как во сне. Я ни разу не спросил себя, разумно ли это и зачем мне нужно плыть самому – туда мог бы съездить один Швейц или нанятый мной человек, – просто сделал все, что требовалось для нашего путешествия.
Торговые суда не совершают регулярных рейсов на Сумару-Бортен – корабль надо было зафрахтовать частным образом. Это я и сделал через Портовый Суд, используя подставных лиц. На маннеранском судне меня бы сразу узнали, поэтому я выбрал корабль из западной провинции Велис, простаивавший в нашей гавани из-за судебной тяжбы. По какой-то причине ему не разрешали вернуться в свой родной порт, и дело это обросло кучей постановлений и запретов; капитан подал жалобу в Портовый Суд, но вопрос этот подлежал исключительно юрисдикции Велиса – мы лишь задерживали корабль, дожидаясь, когда придет разрешение. Зная об этом, я от имени главного судьи временно позволил злополучному судну перемещаться «между рекой Ойн и восточным берегом Сумарского залива». Это могло означать любое место на побережье провинции Маннеран, но я включил в документ также и северный берег Сумары-Бортен. Это, несомненно, озадачило бедного капитана, а когда мой агент предложил ему отправиться именно туда, он озаботился еще больше.
Я не сказал, куда еду, ни Лоймель, ни Халум, ни Ноиму,
