Джеймс Типтри-мл. - «Если», 2000 № 08

То была пора, когда Запад обвинял нас в том, что мы экспортируем революцию во все страны; так оно, по сути, и было, другой вопрос, что оглашать этого не следовало. (Под этим предлогом, кстати, «закрыли» книгу «Час быка» И. Ефремова.)

Я, облегченно вздохнув, ответил:

— Да ничего подобного, скорее, наоборот…

На эти последние слова он, к счастью, не обратил внимания. И обрадовался:

— Если так, то завтра получите книгу — с разрешением.

Так и вышло: на следующий день верстка с разрешительным штампом оказалась в редакции, и роман пошел в печать. Вышел он стотысячным тиражом и тоже был замечен. Это был уже 1983-й год.

Кстати, после выхода этой книги кинорежиссер, с которым я больше всего работал на студии, предложил директору поставить по роману многосерийный фильм (слово «сериал» тогда еще не было в ходу). Директор ответил:

— Ну и что же мы скажем этим нашему советскому зрителю?

Коротко и ясно.

В печати оценки были разные. В обширной статье в «Литературке», написанной двумя коллегами, отзыв был достаточно критическим, а в качестве одного из доказательств приводилось высказывание автора романа, заявившего, что сам он книгой недоволен. Прочитав, я несколько удивился. Разговор такой у нас действительно был; на вопрос, как я сам отношусь к этому роману, я ответил своим обычным: «Можно было бы написать и лучше». Я готов сказать это по поводу любой своей книги. Даже самый строгий критик не может видеть всех недостатков работы так, как видит их автор, потому что лишь ему одному ведомо, какой вещь представлялась ему до овеществления в словах. Это вечная разница между идеалом и реальностью.

Другой соавтор статьи мне потом объяснил: выступление было направлено в основном против «молодогвардейской» фантастики, но в редакции стали возражать: что это вы все по одним и тем же, давайте и кого-нибудь из своих. Выбрали меня — поскольку жил я не в Москве и издавался тоже не в столичных издательствах. Кир Булычев объяснил мне, как он понимает этот казус: «Ты — провинциал, а сколько книг у тебя уже вышло?.. Ну, вот видишь. А он автор столичный, и у него — всего одна. Ясно, что ему обидно».

Я согласился с тем, что и такая версия имеет право на существование.

Аркадий же Натанович сказал философски:

— Хвалят или ругают — неважно, лишь бы не молчали.

Я подумал, что все-таки лучше, если хвалят, но спорить не стал. В нашей критике никого так не ругали, как Стругацких. Может быть, потому что никто не писал сильнее во всех отношениях, чем они.

По поводу же романа он заметил:

— Роман хороший. Но тебе, Володя, такого бы редактора, чтобы он тебе руки повыкручивал…

То был явный намек на многословие. Такой грех я за собой знаю и тогда тоже знал. Но не мог отказать себе в удовольствии. О двух великих ораторах древности говорили, что у Демосфена ни слова нельзя отнять, к Цицерону ни слова нельзя прибавить. Я больше люблю Цицерона, хотя перед демосфенами почтительно снимаю шляпу.

В промежутках между вариантами «Тогда придите…» я успел написать повесть совсем в ином духе — «Стебелек и два листка». Здесь политики не было никакой, зато была лирика. Это показывает, что от романтики я отходил вовсе не по прямой, а по извилистой, петлявшей, как река, дороге. Замысел повести возник вроде бы случайно: я сидел на крылечке на даче и бездумно глядел на такой вот росточек, только что проклюнувшийся; смотрел, испытывая к нему странную нежность. Возникла картинка: бескрайний сухой песок — и на нем такая маленькая, бесконечно хрупкая жизнь.

Повесть написалась быстро, по обычной моей технологии идти за текстом и не знать, что произойдет на следующей странице. Вроде бы все было на местах, но впечатления, что вещь готова, не возникало. Внезапно пришла даже не мысль, но ощущение: женщина, героиня повести, должна погибнуть, должен быть трагизм. Все во мне протестовало против такого исхода, но я понимал, что другого выхода нет. И заставил себя сделать все нужное. Сам я переживал это так, словно женщина существовала в реальной жизни, словно утрата была действительной, а не вымышленной.

Повесть эта была опубликована в рижском русскоязычном журнале «Даугава». С ним у меня связано многое. Разговоры о его создании велись очень давно, у этой идеи имелись и сторонники, и противники; последние основывали свои возражения на том, что русскому альманаху «Парус» так и не удалось завоевать своего места под солнцем. На самом деле все решали, конечно, не противники и не сторонники, а московские партийные власти; когда они пришли к выводу, что русский литературный журнал должен быть в каждой республике, было принято соответствующее постановление, и журналы возникли. Журналы почему-то решили называть именами рек: «Нева», «Енисей», «Волга»… Так возникла и «Даугава», хотя мне казалось, что можно было найти название и получше. Почти все были уверены, что редактором назначат меня; сам я знал, что этого не произойдет: я еще «не отбыл срока». Существовало неписаное (насколько я знаю) правило: работник, которого считали провинившимся, на определенное время лишался права занимать должности того же уровня. Зная злопамятность нашего ЦК, я не сомневался, что получил лет двадцать. Так оно на самом деле и оказалось.

Журнал начался неплохо, его редактор приложил немало сил, чтобы собрать хорошие материалы — в том числе у писателей, в Латвии не живших, но хорошо известных в России. Но он сам же себе и вредил — получив хорошую (а значит — рискованную) вещь, шел в ЦК с вопросом: можно ее публиковать или нет? Ему резонно отвечали: «Раз вы и сами сомневаетесь, то что тут думать? Лучше не печатать, конечно». Жизнь всех нас приучила к самоцензуре, но и тут бывали разные уровни, в зависимости от готовности к риску. Редактор не хотел рисковать — и это сказывалось прежде всего на облике журнала. Да и давление со стороны Союза писателей Латвии было ощутимым: у них имелось свое представление о том, что хорошо, а что нет.

В журнале повесть прошла; я попробовал предложить ее «Молодой гвардии». Но там уже не существовала та славная редакция, работали совсем другие люди, мало понимавшие в литературе, зато полагавшие, что смыслят в идеологии. Мне ответили: повесть никак не подходит, потому что у них «другое мнение относительно того, как должны выглядеть люди будущего».

Только в 1991 году организованное в Москве издательство «Дружба народов» выпустило книжку, в которую вошли две мои повести; вторая была написана сразу же после «Стебелька…» — повесть «Не возвращайтесь по своим следам». Точнее, тогда, в 1983 году, был написан лишь первый вариант повести, половинного объема, всего пять листов. Я поторопился сделать это, поскольку идея лежала, так сказать, на поверхности и хотелось застолбить ее, чтобы потом уже разобраться спокойно. Эти вещи вошли в коллективный сборник фантастики «Хрустальная медуза», вышедший в Риге в 1985 году стараниями Виолетты Семеновой; участвовали в нем лишь местные авторы — к тому времени их набралось не так уж мало, хотя лишь немногие остались в фантастике. Написанное я дал под названием «Все начинается с молчания», с подзаголовком «Главы из повести». Позже, уже в 1988-м, этот текст был включен в антологию «Современная фантастика», выпущенную издательством «Книжная палата». Тем временем я уже не спеша дописал повесть.