Сергей Плеханов - Заблудившийся всадник

— Прости, — поспешно сказал Ильин.

— Бог простит, — ответил монах, и надменный вид его свидетельствовал, что он действительно полностью уступает эту неприятную миссию всевышнему.

— Где Варфоломей? — отбросив политес, спросил Виктор.

— Третья келья отсюда, — буркнул негостеприимный инок.

II

Сидя на пучке соломы в углу пещеры, Ильин неотрывно следил за высокой фигурой в островерхом кукуле, расшитом серебряными крестами. Схимник молился уже второй час.

«Сколько ему, лет восемьдесят? Я бы и сотню дал. Ну и кряж! Я б на его месте давно носом в землю уткнулся… Проклятье, все не о том думаю… Что делать? Что делать, черт побери?! Как вывести его из себя?»

Одной минуты общения Виктору хватило, чтобы понять: перед ним духовный близнец Григория-переписчика. Тот же замороженный взгляд, те же плотно сжатые губы. И — огромная воля, проступающая в каждом движении, в каждом повороте головы.

На этот раз Виктор воздержался от лобовой атаки. Он вообще не стал подыскивать правдоподобных объяснений своего визита. Ему необходимо было присмотреться, сосредоточиться, заставить монаха выдать себя. Поэтому он решил для начала попросту валять дурака.

— Наслышан, отец, что ты святую жизнь ведешь. Хочу в ученики к тебе пойти.

— Это твоя ладья внизу?

«Ну шельма! — восхитился Ильин. — Сразу дает понять, что раскусил меня и не собирается верить ни одному моему слову…»

— Моя… Я хочу вкусить твоей премудрости…

— Все, что я стяжал в духе, добыто постом и молитвою, — бесстрастно произнес схимник. — Молись, и тебе откроется премудрость.

Виктор на минуту смешался. С ним явно не желали иметь дело. Ну что ж, сказал он себе, приходится быть назойливым, даже наглым…

— Я никуда не уйду, пока ты не станешь наставлять меня. Я буду сидеть у тебя в пещере… Можешь убить меня, но я с места не сдвинусь.

Старик даже бровью не повел. Похоже было, он сразу же перестал замечать назойливого просителя. Не так-то просто оказалось заставить его выйти из себя.

И тем не менее Ильин, не отрываясь, следил за ним, надеясь, что либо в седой шевелюре монаха промелькнет искра, либо слабое свечение у кистей рук просигнализирует о закипающем раздражении. В полутьме пещеры легче всего было бы заметить эти признаки иновременного происхождения черноризца.

Что касается его самого, то Виктор на месте этого старика давно вышиб бы беспардонного визитера, да еще наддал бы вдогонку, и катился бы тот кубарем до самого Днепра. Ведь, в конце концов, не думал же схимник, что Ильин — пришелец из будущего. А местного — в смысле временно́м — можно и ошарашить чудом к вящей славе собственной да и господней.

День шел к концу — голубой овал входа заметно потемнел, край облака, видимого Виктору, окрасился закатным румянцем. Нестерпимо хотелось есть — прошло больше суток с тех пор, как Ильин сжевал несколько пирогов, купленных у уличного разносчика. Его самого охватило непреодолимое желание садануть чудотворца по загривку, но, заметив, что вокруг пальцев заголубел бледный ореол, он сразу пригасил свои эмоции. Хорошо, что молящийся стоял спиной к нему и ничего не заметил. Не хватало еще так глупо проколоться.

Потом Виктора начали терзать сомнения. Да не мистифицирует ли он себя? Ну хорошо, схож стиль поведения Варфоломея с повадкой убитого писца — что из этого? Ведь он же монах, многолетнее воздержание наложило на него свой отпечаток… В самом деле, с чего он взял, что мигранты здесь на каждом шагу? «Вставай-ка, ты, мил-друг, и топай в ладью…»

В этот момент раздался низкий голос схимника:

— Ты, должно быть, голоден? Пойдем, сейчас братия вечерять сядет.

Варфоломей проговорил это настолько будничным тоном, что Виктору даже обидно стало — он тут целый день потратил, чтобы донять старика, а тот с ним словно сиделка с тяжело больным разговаривает. Не-ет, тут по части выдержки явно не Ильин окажется победителем.

— Никуда я не пойду. Иди ешь, если хочешь, — пробурчал он, не глядя на хозяина кельи.

Схимник ничего не сказал в ответ, нагнулся и выбрался наружу.

Посидев на своей соломенной подстилке минут десять, Ильин вскочил и зашагал по пещере. Он проклинал свое ослиное упрямство, представляя себе, как макал бы сейчас краюху хлеба в черепок с оливковым маслом, как хлебал бы резной ложкой репяные щи или стерляжью ушицу.

Остановившись перед тяблом с иконами, стал рассматривать изображенные на них сюжеты. Образа были греческого письма, только один, намалеванный неумелой рукой, позволял судить о первых шагах местных живописцев в освоении новых тем и представлений.

И по варварскому буйству красок, и по угловатому рисунку изображение напоминало манеру самоучек-примитивистов, столь любезных искусствоведам и эстетически развитой публике двадцатого века. Но грубая, плотски однозначная символика позволяла безошибочно определить автора как недавнего язычника. Утратив духовное наследие прошлого, он явно не освоил еще метафизики нового вероучения и воспринял его внешнюю сказочно-занимательную сторону.

Детали, впрочем, нельзя было разобрать — крохотный язычок лампады позволял оценить изображение лишь в общих чертах. Ильину показалось, что в левом нижнем углу иконы он видит разверстую пасть какого-то чудовища. Прикинув, что трапеза монахов продлится еще хотя бы четверть часа, он решил снять образ с полки и рассмотреть у входа в пещеру, пока позволяло вечернее освещение.

Едва он поднял тяжелую доску, внимание его привлекла полоска белого металла, тускло блеснувшая в глубине тябла. Взяв икону под мышку, Виктор машинально протянул руку, чтобы взглянуть на безделушку. Перед ним был край серебряной цепочки, взявшись за него, Ильин почувствовал, что она прикреплена к чему-то массивному, что лежало за соседним образом. «Нагрудный крест», — решил Виктор и хотел было оставить цепочку в покое, но в последний момент передумал и потянул ее к себе.

Из-за иконы выскользнул плоский предмет странно знакомой формы. Поверхность его отразила огонек лампады, пустив зайчик на стену. «Часы!» — чуть не вскрикнул Ильин.

Вернув образ на место, он кинулся к выходу. Поднеся находку к свету, прочел на циферблате «Paul Buhre». У него на ладони лежали классические карманные часы — непременный спутник любого грамотного человека во второй половине девятнадцатого — начале двадцатого века.

Сердце колотилось так, что Виктор едва доплелся до своего соломенного седалища и рухнул на него совершенно без сил. На лбу выступила испарина. Если он и теперь не сумеет заставить мигранта раскрыться, ему конец. Достаточно того, что судьба во второй раз подряд смилостивилась над ним. Больше таких подарков она ему не сделает.