Александр Соколов - Тайна прикосновения

— Гм. А в рукоблудии он не замечен?

— Да уж лучше бы был замечен! С древности все мальчишки грешили этим, но в Советии это считается пороком и всячески клеймится педагогикой. Когда у нашего героя начинают чесаться определённые места, Паша, проходя мимо, с подозрением поглядывает на сына и говорит ему: «Санька! Убери руки!» Она хочет, чтобы он у неё вырос беспорочным созданием, и это никак не вяжется с конструкцией «тайны» нашего Создателя.

— По-моему, он характером — точная копия своего отца! Женщина в его жизни станет лабиринтом с тысячью тупиков.

Стылый сумрак. Родина у дома

Бесприютно спит на сквозняке…

Сирая Родина! Божия светы!

Так покалечено — неизлечимо

Нам и нести этот холод в спине.

Сирая Родина шествует мимо

И оттого-то дороже вдвойне.

Перед отъездом Иван зашёл попрощаться к директору школы. Три года прошли в Курлаке незаметно, и смена руководства на селе, как водится, происходит осенью, когда заканчиваются все полевые работы. Новую реорганизацию села доверяют, как правило, новым кадрам, «чутко понимающим» политику верхов.

Когда Марчуков бывал в школе, он непременно подходил к обрыву, откуда открывался вид на десятки километров. Молча стоял здесь, вглядываясь в бесконечный равнинный ландшафт, смотрел, как блестят в лучах солнца изгибы реки.

В этот раз шёл мелкий осенний дождь, низкие облака жались к деревьям, было ветрено, и вряд ли что можно было разглядеть дальше сотни метров.

Но Иван всё-таки пошёл к обрыву, минуту постоял, глядя на тропинку, убегающую среди кустов орешника: равнина была закрыта облачностью, жёлтую листву мёл под ногами порывистый ветер.

Не было видно той земли, на которую он так любил смотреть. В хорошую погоду его глаза жадно припадали к этой прекрасной равнине, и у самого горизонта, где-то там, далеко, если не переставая идти к цели, казалось, могли сбыться его устремления. Но сегодня в голову приходили мысли сродни этой тяжёлой облачности, закрывающей даль от взгляда.

Только он развернул своё дело в «Комсомольце», как пришлось с ним распрощаться по причинам, которых ему никто не объяснил. Он прикипел к лесопитомнику, что стало его новым увлечением, но это так необходимое его земле дело — свернули за ненадобностью, организовав на селе новые структуры, просуществовавшие чуть больше пяти лет и затем тоже закрытые. Разве земля может терпеть эксперименты руководителей, далёких от неё? За всем этим стоит крестьянство, которое не понимает этих реорганизаций и едва успевает приспосабливаться к ним.

Может, Паша права? Надо наплевать на всё, осесть на одном месте, подумать о собственном доме?

С такими мыслями он направлялся к Болдыреву. Ему не раз приходилось оказывать помощь школе, но радушно встретил директор Ивана вовсе не из-за чина: они всегда подолгу беседовали. Иван с интересом выслушивал человека, преданного всей душой родному краю, ведь и себя он всегда считал руководителем, призванным улучшить жизнь людей, живущих в этом краю. И самым большим разочарованием последних лет для Ивана стало явное нежелание селян улучшать эту свою жизнь. Большинство старались «не высовываться», довольствовались минимальным. Редкие семьи, имеющие достаточное количество молодых рабочих рук, стремились завести достойные дома.

Иван нашёл директора школы в его классе географии за привычной работой.

— Пришёл попрощаться, Степан Николаевич! Уезжаю работать главным агрономом сельхозуправления, в Анну! — сообщил Марчуков то, о чём знал весь Кур- лак. Болдырев относился к тем, кому не хотелось этого отъезда, он искренне о нём сожалел и считал неоправданной смену руководителя, успевшего за три года разбудить людей, погрязших в воровстве и пьянстве.

— Иван Петрович! Очень жаль! — ответил Болдырев, порывисто пожимая руку Ивана. — Да ведь и у Вас могут быть какие-то планы, не век же Вам куковать в забытом богом Курлаке. В районе-то и возможностей побольше двигать агрономию, а здесь, благодаря Вам, понимание в обращении с землёй останется!

— Вы преувеличиваете мои возможности, Иван Степанович! Меня занимают печальные мысли: почему народ идёт по линии наименьшего сопротивления, почему не хочет трудиться? Последнее время я стал себя чувствовать среди людей, из которых вышел, одиноким странником. Вот моя соседка Таня, служительница богу, говорит, что человеку много не надо, ей достаточно её убогого жилища. Она считает, что люди живут неправедно, в том числе и церковники, и восхваляет какого-то старца — то ли пророка, то ли святого.

— Знаю, это Ефрем. Он живёт в старом Курлаке, проповедует свою веру, но ничего нового не придумал, всё это было на Руси и поросло быльём. Хотя имеет глубокие корни, и эти корни уходят во времена раскола — времена народного бо- готворчества, когда пророков и новых толкователей христианства стало больше, чем попов.

Например, в восьмидесятых годах семнадцатого века в Воронежском уезде появился пророк Василий Желтовский. Он отрицал всякую молитву в храме — ибо бог не в храме, а на небесах. отрицал церковные таинства. Крещение, произведённое в церкви, считалось наложением печати антихристовой; её нужно было смыть вторым крещением в чистой речке, и занимались этим обычно местные пророки наподобие Ефрема. Таинство брака тоже было отвергнуто, достаточно было простого благословения. Большая часть этого крестьянского раскола объясняется неприятием официальной власти и церкви, считавшимися «антихристовыми».

Вы понимаете, у всех на слуху бунт Стеньки Разина, но это лишь капля в море по сравнению с повсеместным духовным бунтом крестьянства, продлившимся три столетия, — этот бунт изучался узким кругом учёных, и только специалисты знают, что ввергло Россию в нищету. Не междоусобица, не татарское иго стали причинами той пропасти, в которой оказалась Русь. Извините, Иван Петрович, эта тема для меня наболевшая, и я, может быть, увлёкся!

— Что Вы, что Вы, Степан Николаевич! Я слушаю Вас с огромным удовольствием, и сам о многом стал задумываться. Былой оптимизм из меня давно испарился! Вы как раз говорите о важном: по части истории у меня значительные пробелы.

— Так вот. Величайшая смута, продлившаяся более трёх столетий, началась сразу после смуты официальной, зафиксированной во всех учебниках истории. И эту многовековую смуту узаконил ряд правительственных актов, которые увенчало «Соборное уложение» 1649 года. Оно окончательно ликвидировало договорные отношения с властью и превращало крестьян в быдло, в рабочий инвентарь помещика. Это и послужило причиной массового бегства крестьян с осёдлых мест проживания в глухие незаселённые места. «Бегуны» и «Самосожженцы», «Хлыстовцы», «Духоборцы», «Молокане» — это творцы собственной крестьянской веры, для которых не столь важен был сам обряд — «старый» или «новый». Важнее был способ независимой жизни и веры, отвергающей власть «Каина», т. е. официальную; отвергающей веру церковную, веру «антихристову», прислужницу власти. Бездомные и беглые, калики и нищие наводнили Русь по всем её пределам. Если бы меня попросили нарисовать Россию тех столетий, то у меня получился бы образ нищей старухи с клюкой, стоящей перед монашеским скитом, затерявшимся в тайге! Русская вера — ноша тяжёлая! Не так важно было верить в лучшее, о чём проповедовал Христос, как важно то, что Христос страдал, а оттого и мы страдаем, — нам необходим был его постулат о жизни-страдании. Русский человек слишком долго уповал на Бога — иного просто не оставалось, — оттого мы до сих пор убогие и нам до сих пор тяжко возвращаться оттуда, где мерилом духовности триста лет был способ «убожеской жизни».