Юрий Рытхэу - Интерконтинентальный мост

За последними домами, к югу от центра города высилась старая, ржавая драга.

— Мы хотели ее убрать, — сказал Хью Дуглас, — но местные жители воспротивились; туристы из южных штатов любят фотографироваться на ее фоне.

Старый салун «Моржовый бивень» гостеприимно распахнул двери. Гости вошли внутрь, физически преодолевая напор громкой резкой музыки.

В полутемном зале было еще пустовато. За дальним столиком сидели Перси Мылрок и советский художник Яков Цирценс, о чем-то оживленно беседуя. Прервав разговор, они оба с нескрываемым удивлением уставились на вошедших: уж никак не ожидалось, что сюда могут заглянуть председатель уэленского сельского Совета и начальник Советской администрации строительства Интерконтинентального моста.

Взглянув на Перси, Иван Теин вдруг вспомнил помятый тюбик желтой краски, найденный на месте взорванного макета-моста в Уэлене… Конечно, это могло быть и чистой случайностью. Там вполне могла оказаться, скажем, расческа самого Теина; он не мог их напастись и терял повсюду.

— Вы даже представить не можете, какой это интересный и самобытный художник! — восторженно воскликнул Яков Цирценс, представляя Перси.

— А мы с ним давно знакомы, — сказал Иван Теин.

Но Перси не смотрел на него. Взгляд его был обращен на Френсис, которая вошла вместе со всеми в салун и уже уселась за соседний столик, куда расторопный бармен ставил чашки с кофе и высокие стаканы с «Китовым тоником». Перси был хорошо одет, выглядел преуспевающим, и в выражении его глаз больше не было отрешенности и дикости, как во время его работы на плато острова Малый Диомид.

— Здравствуй, Френсис, — хрипло сказал он, подсаживаясь за столик.

— Здравствуй, Перси, — ответила Френсис.

— Как живешь?

— Хорошо.

— Дома давно была?

— Только вчера вылетела из Кинг-Айленда.

— Ты хорошо выглядишь, Френсис.

— Спасибо, Перси…

— Я рад тебя видеть такой.

— И ты хорошо выглядишь, Перси…

Иван Теин слушал этот диалог с замиранием сердца, чувствуя за каждым произнесенным словом огромную силу невысказанных чувств, затаенных страстей. Ему показалось, что еще чуть-чуть, и этот отрывистый разговор взорвется, разразится камнепадом взаимных обвинений, обид, упреков.

— Такого рода салуны двухсотлетней давности сохранились только в Номе и в городе-музее Даусоне на реке Юкон, — рассказывал Хью Дуглас. — А теперь прошу перейти в другой салун, современный, возведенный преуспевающим жителем Нома, эскимосским бизнесменом Саймоном Галягыргыном.

Теин заметил, как быстро и с каким облегчением Френсис поднялась со своего места и чуть ли не первой ринулась к выходу.

— Кстати, художественное оформление того салуна принадлежит художнику Перси Мылроку, — добавил Хью Дуглас и сделал знак Перси следовать за собой.

Новый салун примыкал к отелю и внешним видом напоминал эскимосский иглу, но только огромных размеров.

Внутри он был разделен на две части. Так же горел очаг-костер, обложенный камнями, но дым умело отводился особым колпаком-дымоходом, представляющим собой выкованный из листовой меди конус, украшенный чеканкой в стиле старых рисунков на моржовом бивне.

Вдоль стен салуна-иглу стояли деревянные кадки, вместилища, сплетенные из древесной коры, сшитые из толстой моржовой кожи. За костром-очагом, где в настоящем иглу помещались лежанки из окаменевшего снега, покрытые шкурами, стояли низкие столики, ножками утопающие в мягких коврах. Вместо сидений — старые китовые позвонки. Девушки-официантки были одеты в стилизованные цветастые камлейки.

Время как раз приближалось к позднему обеду, и поэтому на столиках лежали длинные деревянные блюда, наполненные мелко нарезанным вареным моржовым мясом.

Видно, Хью Дуглас решил поразить гостей в самый желудок: после дегустации моржового мяса были поданы лахтачьи ласты, застывшие в прозрачном желе, словно в прозрачном речном льду на первом морозе.

И на этот раз Перси оказался недалеко от Френсис. Однако она вдруг почувствовала, что и Иван Теин старается быть поблизости. Чувствуя его защиту, Френсис осмелела, и ей стало немного веселее. Перси заметил это, угадал поведение Ивана Теина и отошел далеко за костер, откуда слушал разглагольствования Саймона Галягыргына.

— Вся утварь создана по подлинным образцам, хранившимся в музеях Аляски и южных штатов. Но самое замечательное — это меню. Мы попросили ученых, специалистов по питанию северного человека, исследовать меню на калорийность и питательность. И вот что получилось: оказывается, вот этот обед, который вам сегодня предлагается, содержит все необходимое для человеческого организма…

— По-моему, — Метелица нагнулся к Теину, — все это я пробовал в вашем доме.

Теин молча кивнул.

— Витаминов столько, что практически не нужны никакие фрукты и овощи. Если бы не привычки приезжих, можно было бы полностью обходиться тем, что дает здешняя природа.

Подавалась также китовая кожа с полоской белого жира — мантак, сушеное до черноты мясо морского зверя, нежные, жареные на углях нерпичьи ребрышки. На десерт — прошлогодняя, истекающая соком, только что оттаявшая морошка.

После обеда неутомимый Хью Дуглас повез гостей на мыс Принца Уэльского. Пилоты вели большой вертостат над заливом Нортон, следуя береговой линии, чтобы видно было железную дорогу и полотно шоссе по обе стороны рельсового пути. Частично дорога возвышалась над тундрой на высоких опорах: считалось, что это лучшее инженерное решение в высоких широтах с преобладанием низких температур и вечной мерзлоты. Строительство, по всей видимости, велось очень интенсивно, и, несмотря на то, что давно уже научились оберегать природный ландшафт, кое-где заметно было, что строители повредили нежный моховой покров. И все же это, конечно, не шло ни в какое сравнение с тем варварским обращением с природой, которое существовало в прошлом веке.

В северной части залива Нортон дорога уходила от моря в глубь тундры, в долины невысоких гор полуострова Сьюард, чтобы потом выйти прямо на мыс Принца Уэльского, пересекая едва заметную нынче старую посадочную площадку для реактивных и винтовых самолетов.

Френсис и Иван Теин сидели рядом в креслах.

Девушка была благодарна ему, и так хотелось сказать об этом… Но как? Она лишь несколько раз ласково посмотрела на Теина. А сам Иван Теин в свою очередь чувствовал в душе беспокойство и удивлялся растущей нежности.

Может быть, он все-таки не прав, будучи таким суровым к чувству молодых? Кто может судить любовь, кроме тех, кто сам вовлечен в это чувство, кроме тех, кто любит? Да, нет ничего прекраснее любви, этого ослепительного утра, солнечного вечного утра жизни, кажущегося неповторимым, единственным. Это такое удивительное озарение, такая музыка души, которую вот уже тысячелетия сотни поэтов на сотнях языков и наречий пытаются выразить словом…