Агоп Мелконян - Греховно и неприкосновенно

- Немногое: чтобы вы вернулись к вопросу о Ральфе Хеллере.

- Да, я вживил электроды в задние и боковые области его гипоталамуса. Смастерил тряпичную куклу...

- Какую куклу?

- Обыкновенную, нужен же был хоть какой-то образ. Я ее посадил в угол. Ровно в пятнадцать тридцать наступал "провал", Ральф отправлялся в свой мир. Тогда с помощю радиоволн я подавал сигнал на вживленные электроды, и он встречался с нею, вел с ней разговоры, любил ее. Обыкновенную тряпичную куклу!

- Триста вторая статья прямотаки плачет по вам!

- Плевал я на ваши статьи! Я был счастлив, господин следователь, ведь подтверждалась моя гипотеза. Ральф воспринимал тряпичную куклу именно как куклу, то есть не строил себе никаких иллюзий - и, тем не менее, любил ее , разговаривал с нею. Держал в руках пугало огородное, и любил его, шептал нежности, целовал щеку из грубой бязи, ласкал коричневые пуговицы, изображавшие глаза, как-то раз даже вальс с нею танцевал. А ведь знал, что это кукла! Значит, гипоталамус не лжет, но тем не менее командует.

А раз я сумел заставить его полюбить куклу, насколько же легче решилась бы задача с женщиной из плоти и крови!

- Значит, вы манипулировали им, как подопытным кроликом.

- Вопрос терминологии. Разве мышь, жмущая на педальку, несчастна? Отнюдь нет. Вот и Ральф не сознавал, что нажимает на педальку. Ральф не питал ко мне ненависти! Не понимал, что я над ним работаю. В свой мир он уходил с легкой душой, без какихлибо сомнений и подозрений.

- Он так до конца ничего и не понял?

- Понял, но было уже поздно. Он пристрастился. Больше не мог без своей тряпичной возлюбленной. Я же говорил вам - приказ гипоталамуса сильнее здравого смысла и инстинкта самосохранения.

- Вы что же, находили удовольствие в этих истязаниях?

- Я просто изучал. Моделировал различные типы любви. Стоило подать раздражение на задние части коры, и его встречала добрая, самоотверженная, милая женщина; раздражая боковые части, я обрекал его на общение с самовлюбленной, сварливой и ревнивой эгоисткой. Их любовь развивалась под моей режиссурой, я ими дирижировал.

Понимаете, она менялась, становилась то такой, то эдакой только для него, его сознании. А между тем оставалась все той же мертвой куклой из тряпок. Я задергивал занавеску- и в его мире наступала ночь. Поставил однажды в угол картонный ящик - он принял его за пивной автомат. Одним словом, драматург, режиссер и сценограф - доктор Габриэль Скиннер!

- А кто такой Оразд?

- Не знаю. Этого не знаю даже я.

Из дневника Ральфа Хеллера

Иногда мне хочется узнать ее имя. Почему у нее нет имени? Почему нет прошлого? Часто у меня на языке вертится какой-то набор звуков - то ли это ее имя, то ли всего лишь абракадабра, просящаяся наружу, бессмысленное слово, которое меня подмывает произнести. Раз какое-то слово не выговаривается, значит, оно не существует. А девушка из мира Оразда? Она похожа на куклу, следовательно, кукла и есть. Иначе с чего бы ей быть тряпичной? Не может настоящий человек быть тряпичным. Ну и что из этого следует? Да ничего. Люблю я ее, вот что из этого следует. И ничего больше.

Как всё просто. Настолько просто, что становится не по себе.

Будь это великая, страшная, дыхание перехватывающая любовь, всё было бы куда как ясно: чувства, клятвы, самоубийства. А тут любовь самая простая. Проще некуда.

И что мне тогда с ней делать?

Сказать "люблю" легко; легко быть категоричным, когда имеешь дело с великой любовью во всем ее неземном сиянии, когда всё в тебе торжественно поет, словно оркестр королевской филармонии (изящные скрипки, нежные альты, грубые контрабасы, сентиментальные флейты, напористые горны, церемонные тромбоны). А простая любовь - она как воздух и свет.

Легкий ветерок, под которым перешептываются верхушки деревьев, действует мне на нервы, вселяет беспокойство. Небо подобно тяжелой, огромной чернильной капле. Это час непоседливых, тревожных воспоминаний, бесконечных страхов, скрывающихся под невообразимыми масками; шустрые тени скользят между стволами; по-хулигански свистнув, исчезают в крутизне. Доносится хохот филина, как струна вздрагивает и вибрирует голубой туман это кто-то играет на тоскливых сумерках, словно на музыкальном инструменте.

- Боишься? - спрашивает Оразд.

- Боюсь. Часы, предшествующие наступлению ночи, всегда будят во мне опасения.

Наш разговор подслушан ветром, тот становится напористее, хлещет ветвями, устремляется в неведомую даль верхом на дурных предчувствиях.

Мне хочется расслабиться, но проклятый спазм в груди не отпускает, прогрызается сквозь тонкий панцирь уверенности в себе, помогающий мне сохранить видимость спокойствия.

- Вначале и я боялся, - признается Оразд. - Запомни: вначале боялся даже Оразд! Но с тех пор, как на мне хроносектор... Небось, думаешь мелкий чиновник, гоголевский писаришка. Пусть так, но этим миром правят именно мелкие чиновники, самые что ни есть мелкие, на прямой пробор причесанные канцелярские крысы в нарукавниках и засаленных подтяжках.

В их руках и печать, и подушечка для печати, "на ваш исходящий, наш исходящий" - этим тоже они распоряжаются.

Жажда у него прямо-таки бедуинская, полкружки разом выливает себе в глотку.

- Плевать хотели большие начальники и на Вселенную, и на реликтовое излучение, и на хрононы; от того, стационарна модель или нет, им ни жарко, ни холодно.

Знай себе спускают концепции да директивы, следят за магистральными направлениями, а воз-то тащим мы, мелкая сошка.

И когда он успел осушить кружку до дна?

- Ненависти у меня к ним нету, что ты! Но что-то в них напоминает мне медузу, тут уж ничего не попишешь, напоминает, да еще как.

Пускай, на свете всем места хватит, в том числе и медузоподобным. Эдаким вольным зонтикам в море нашей растерянности. Разорвать их в клочья легко, да зачем? Из каждого клочка вырастет еще одна медуза, медуз станет больше.

Лучше не трогать их...

Две невинные рыбешки устремляются следом за пивом.

- Эй, паренек, а как там твоя история? Ну, с красавицей-то этой, с куклой?

Что он понимает, истукан, в сердечных делах! Рассказывай, не рассказывай, его холодности и безучастности не прошибить. Любовь высочайшая форма отношения человека к человеку, а этот материальный конденсат думает только о витамине Бприм да фосфоре.

- Так-так, - бормочет Оразд. - Значит, считаешь - высочайшая форма духовных отношений. А я суюсь со своим тиамином да фосфором... Может, ты и прав, как знать...

Я заметил, что, когда его одолевают сомнения, в сероватом облаке, которое он собой представляет, начинают потрескивать чуть тлеющие искры. Тогда субстанция приобретает мертвенный неоновый блеск и я окончательно теряю его очертания, не могу понять, где что. Не исчезает лишь смутное желание, чтобы он и вправду был рядом. И без того всё вокруг неясно, вот мне и хочется, чтобы он существовал, чтобы нес свою ахинею, без этого пугает болезненная обманчивость его мира.