Кирилл Берендеев - Обязательность встреч

Отец не решился навестить свою любовь в ее доме, последний раз они встретились - и тяжело попрощались - в больничных стенах, при выписке. Неясные страхи не давали ему покоя. Но и к Лидии он не вернулся, ограничившись прежними редкими, раз в неделю, встречами, которые проходили у него дома... и со временем становились все чаще, чаще...

Год спустя он снова пытался бежать ее, снова по тем же причинам и, как прежде, самому себе боясь признаться в необоримой зависимости от этой женщины. И снова потерпел поражение. Еще более ужасное - нет, не неожиданное, дьявольски закономерное.

Год спустя он сделал новый выбор, и этот его выбор, Ольгу, вскорости постигла очень похожая судьба.

Они с отцом возвращались с загородной прогулки, машину вела сама хозяйка ее, Ольга, отец сидел на пассажирском сиденьи. Наливался вечер, солнце уже скрывалось за горизонтом, и огни встречных машин, движущихся с востока, накатывая неожиданно из-за поворотов, на мгновение ослепляли.

Шоссе было узкое, однорядное, мокрое после недавнего короткого дождичка - я забыл помянуть, что история случались в первых числах июля, в жаркие душные дни, и ночи, не приносящие прохлады. Возможно, это хоть в какой-то мере сможет объяснить случившееся в дальнейшем.

На одном из бесчисленных поворотов Ольга слишком забрала влево. Оказавшись на встречной полосе, их новенький "жигуленок" со всего маху влетел в спешившую навстречу "Волгу", так же искавшую место посуше на пустынной в этот предвечерний час дороге. Траектории соприкоснулись, каждая из машин на полметра вошла в другую. Ольга не была пристегнута ремнем безопасности - лишнее напоминание о мерах предосторожности, - рулевое колесо смяло грудную клетку, разом остановив Ольгино сердце. Та же участь постигла и водителя "Волги", по той же причине. Как ни покажется странным, но мой отец был пристегнут, он писал, будто в оправдание собственной слабости, что, в отличие от Ольги, не любит больших скоростей, слабый желудок мешает воспринять ему удовольствие истинно русского человека. Он спасся, легко отделавшись, если будет позволено употребить эту фразу, сотрясением мозга и двумя сломанными ребрами.

Странно, но в той машине, в "Волге", тоже был пассажир, и он, вернее, она тоже была пристегнута. Будто знала. Точно предчувствовала....

Пассажирку "Волги" звали Лидия. Лобовой удар машин, убивший водителей, пощадил и ее; отец не рискнул утверждать с полной уверенностью, но упомянул, что ее везение оказалось куда большим, нежели его. Лидия отделалась "всего лишь" скрытым переломом, синяками да ссадинами. Точно она все поняла и успела сгруппироваться, едва завидев вынырнувшую из-за поворота машину, враз ослепившую их огнями.

Так записано у отца в дневнике.

Отчего-то отец не решился спросить у Лидии, куда и с кем она направлялась в этот вечерний час. Или все же осмелился, но не оставил об этом памяти: перевернув страницу, я снова увидел неаккуратно, точно в спешке, вырванный лист.

Быть может, он понял эту аварию как неслучайность и высказал свое мнение о ней дневнику, а позже, несколькими днями позже, (эта запись появилась спустя месяц после трагической аварии на шоссе) вымарал и вырвал повествующие о его потайных мыслях страницы. Неслучайно, ведь Лидия вернулась к нему, она появилась немедленно, на следующий день по его возвращении домой из больницы. И конечно, она хотела быть в курсе всего, всех дел, чувств и мыслей своего любовника, как прежде, в те времена, когда отец боготворил ее и делал попыток бежать чар ее желтых тигровых глаз.

А отец уже и не пытался бежать, сдавшись на милость победительницы. Его последующие действия подтверждали мои худшие предположения. Он подал документы в ЗАГС, именно он, и по прошествии месяца жениховства, вступил с Лидией в законный брак. На шесть долгих лет, как я вспомнил, прочтя дату регистрации их союза.

Теперь, по вступлении в брачный союз, отец был одного со мной возраста, я мог смотреть на него, как на равного себе, и как с равным сопоставлять себя с ним, сравнивать уже напрямую, без обычной для дневников вилки в возрасте, и пытаться понять.

Но мне почти не удалось этого сделать. Дневник отца прервался, как понял я несколькими минутами позже, на весь период брака, на бесконечные шесть лет.

Нет, записи, конечно, были. Отец сам написал незадолго до возвращения Лидии, что так пристрастился к дневнику, что решительно не видит себя без него, не записать что-то важное и этим пополнить свидетельские показания рукописи казалось ему вещью почти невозможной - ведь не один год он занимался его ведением, не мог отступить и теперь. Так что записи были: короткие, в несколько строк, писавшиеся регулярно каждое воскресенье. Но записи совершенно иного рода, чем прежде: примерный список намечаемых на неделю дел и список исполненного за прошедшую седмицу. И обязательный комплимент хозяйке дома - штамп, ставившийся после каждой записи и по содержанию не практически менявшийся: раз от разу я был вынужден читать его. Лишь изредка встречались фразы, относящиеся к праздникам, что прошли, не оставив иного следа, кроме сухого предложения в дневнике, и еще реже - к будням, что запомнились чем-то, но чем конкретно, отец не решался писать. Эзопов язык отца, если это был именно он, не прояснял мне ничего, я мучительно вглядывался с летящие бисерные строчки, порой до головной боли, но... как и прежде они молчали.

Мне удалось узнать, что Лидия разрешила ему работать, - но неполную неделю и на новом месте, в двух шагах от дома, в конторе, которую было видно из окна. Отчего-то отец никогда не ходил пешком до нее, всегда пользовался автобусом, проезжая всего одну остановку.

Работал он неохотно, получал мало, сущие гроши, но это не имело ни малейшего значения для бюджета их семьи - отца по-прежнему содержала Лидия, не работавшая вовсе. Она старалась ни ему, ни себе, ни в чем не отказывать, откровенно балуя отца, так, как это делала бы мать, щедро одаривая своего сына за послушание и примерное поведение.

А отец, как с удивлением с примесью ужаса я осознал, пытался жить, без лишних вопросов и, тем паче, возможных ответов на них, пусть даже случайных, принимая все, как должное, более того, как свой крест, как плату за что-то прежнее, столь сильно растравившее душу, что никакой самой суровой епитимьи, наложенной на самого себя, не будет мало.

Поняв это, я содрогнулся и постарался читать быстрее. Я специально отлистывал дневник вперед, ища конец одинаковым фразам, отлистывал и внутренне холодел - эти годы никак не хотели кончаться. Дежурные фразы и обязательные похвалы, не имеющие конца, невыносимо действовали на сознание, мне хотелось поскорей закончить чтение, но что-то, что было выше меня, заставляло не отвлекаться и продолжать, и я, подчиняясь высшей силе, был вынужден точно под надзором читать и читать штампованные слова, не в силах ни отложить, ни перелистнуть дневник к их окончанию. Словно хотел подсознательно, чтобы эти годы подействовали и на меня так же, как и на отца, из воскресенья в воскресенье вынужденного переписывать их. Или же он настолько смирился, что не замечал уже ничего из того, что повергало в дрожь и холод меня?