Сергей Яковлев - Письмо из Солигалича в Оксфорд

Доктор вышел, практикант остался за моей спиной, придерживая разрывавший мне кишку short instrument.

- Кем вы работаете? спросил он, желая, вероятно, смягчить тяжесть моего положения.

- Пишу... писатель, - промычал я. У меня просто не было сил придумывать другое, а слово writer значит, как известно, все, что угодно: от написания романов до сочинения инструкций по использованию мыла.

- Ого! Как Лев Толстой? - хихикнул догадливый юноша.

Вернулся доктор, и пытка возобновилась.

Когда меня наконец отпустили, было такое чувство, что внутри разрушены какие-то жизненно важные органы. Больше никто мной не интересовался. Весь в холодном поту, я шел к выходу по узкому коридору, затем через многолюдный зал. Люди глядели на меня внимательно и расступались, дава дорогу. Их лица расплывались и не задерживались в сознании. Мне хотелось в туалет. С чьей-то помощью отыскав наконец уборную, я тут же убедился, что мои старания напрасны: я ничего не мог. Это открытие повергло меня в ужас. Пытаясь преодолеть немощь, уже одетый в пальто, я долго стоял в душной кабинке, пока не почувствовал, что свалюсь сейчас в обмороке...

Простите мне, добрый друг, что столь длинно и со всеми малоприятными подробностями рассказываю вам эту отнюдь не романтическую историю.

Только на крыльце, под проливным дождем, более или менее пришел в себя.

Было уже темно. Шквалистый холодный ветер пронизывал меня, взмокшего в туалетной кабине, до костей. И по-прежнему мучила нестерпимая нужда.

Вы знаете дорогу через Хэдингтон-хилл? Шоссе и узкие тротуары зажаты здесь, как в ущелье, каменными стенами, а за ними простирается пустынный старый парк. Пока я поднимался на холм, на слабо освещенной мостовой не было ни души. Изредка обгоняли меня автомобили да однажды проехал навстречу торопившийся куда-то велосипедист. Еще днем, по пути в госпиталь, я приметил на вершине холма перекинутый над дорогой каменный мост. Наверх к этому мосту вели две узкие лестницы с поворотами: можно было подняться по одной из них и затем, перейдя через дорогу наверху, спуститься по другой. Лестницы начинались от небольших арок в стене, полуприкрытых железными воротцами. Туда-то я теперь и спешил. Мочевой пузырь, казалось, вот-вот лопнет. Терпеть до дому не было сил. Но еще важнее было убедиться, что я могу.

Перед самым мостом я оглянулся: вдалеке за мной кто-то шел под зонтом. Я нырнул в арку и спрятался в углу за воротцами. По дороге пронеслась машина, бросив мгновенный сноп света прямо на меня. Вспомнились где-то слышанные раньше истории про строгих английских полисменов, которые не допускают подобных выходок на улицах. Меня заберут в участок, оштрафуют, об этом сообщат в колледж, дойдет и до России... Лестница просматривалась только до первой площадки, за поворотом по ней вполне мог кто-то спускаться. Я решил убедиться, что наверху никого нет. За это время внизу как раз должен был пройти тот, кто шел за мной, и я смогу быть более спокойным. Для моего эксперимента, как я уже знал, требуется спокойствие и время... Поднявшись на мост и спустившись по второй лестнице до середины, я никого не обнаружил. Мне пришло в голову, что возвращаться к исходной точке нет смысла: лестницы совершенно одинаковы, я могу с такой же степенью риска устроиться на этой. На площадке повернулся к стене и глубоко перевел дух. И уже сделал привычное движение. И как раз в этот миг за спиной легко прошуршал плащ. Я обернулся вслед: девушка под зонтом торопилась скрыться за поворотом. Она, вероятно, заметила мен слишком поздно. Хорошо, что не полисмен, - глупо подумал я. Хотя мне было уже плевать и на полисмена. Я бы сказал ему правду: мен на чужбине убивают чужие врачи. Теперь ничто не могло остановить меня в намерении получить решающий ответ. Я снова уткнулся в стену и стоял так долго.

Все было тщетно.

Будущее представилось мне вполне определенным. Я вспомнил нашу бедную собаку и просто подумал: вот и моя очередь подошла. Ночью меня увезут в карете скорой помощи, разрежут... Все будет по-английски деловито и ужасно. Предчувствие не обмануло мою жену, когда она, со слезами рассказывая про смерть собаки, заклинала меня беречь себя. Больше мы, возможно, никогда не увидимся.

Почему не умер тогда?..

Жалеешь, наверное, что в Англии не остался, - с неожиданной злостью сказала сестра.

- Как - остался? Зачем? Почему? - растерянно переспросила ее жена.

- Да уж нашел бы как. И работу себе со временем подыскал бы. Он у нас толковый. Один такой толковый в семье. Господи, за что же и тебе-то вместе с нами пропадать?!

Она опьянела от маленькой рюмки.

После полуночи я все-таки уговорил сестру поспать. Мама лежала неспокойно, в бреду вспоминала и звала отца, потом попросила пригласить на свои похороны умершую два года назад тетку из Солигалича. Жену она приняла ночью за врача и жаловалась ей ставшим вдруг тонким голосом, что родные сын и дочь плохо за ней смотрят. В квартире становилось все холоднее - рабочие котельной, должно быть, праздновали Новый год. Оконные стекла покрылись изнутри ледяной коркой с узорами. С потолка с шелестом сыпалась известка: этажом выше плясали подгулявшие соседи. Мама наконец задремала; мы укутали ее одеялом, а сверху я набросил еще яркий клетчатый плед.

В первый день нового года мы возвращались в Москву за лекарством.

Не задерживайся там, - напутствовала сестра. - Бери за любые деньги, не упрямься. Если бы ты знал, как мне тут одной страшно! Когда температура ползет кверху, как было в первую ночь: тридцать девять, сорок, сорок один... И не знаешь, чем помочь.

Обычно скованная в проявлении чувств, она громко разрыдалась при расставании.

Ночью в поезде мы с женой сидели на нижней полке, прижавшись друг к другу и закутавшись в вагонное одеяло. Окно в купе было разбито, верхнее спальное место заметало снегом.

Я ведь совсем не жил в Англии, - тихо говорил я жене, сам поражаясь внезапному своему открытию. - Жизнь там была сплошным ожиданием. Ожиданием посадки в самолет, встречи с тобой в аэропорту, новогоднего ужина, приезда к маме и сестре с подарками. Только это придавало смысл всему тому, чем я занимался в Оксфорде: работе в библиотеках, лечению, присутствию на приемах и обедах, о которых я так хотел тебе рассказать... Только ради этого сберегалась валюта. Если бы ты знала, как я исходил желчью от каждого промаха с деньгами! Как не шли мне в глотку те чай с булочкой, за которые с меня в буфете Национальной галереи спросили, к полной моей неожиданности, целых три с половиной фунта! После этого чая я уже не мог глядеть ни на какие шедевры. Там ведь тоже пользуются неопытностью и беспомощностью приезжих. В кафе через дорогу я потом увидел такой же чай за тридцать пенсов. У них все как у нас. Даже характеры похожи на наши. Англичане раздражительны и сварливы. Обожают свои очереди и никому не дают их нарушать. Ссорятся с коллегами, злословят. Мне доставляло странное удовольствие все это наблюдать, словно именно там наконец впервые увидел себя обыкновенным человеком. Больше всего мне нравилось, что они молчаливы и замкнуты. В Англии я чувствовал себя лучше, чем дома, мне там жилось легко. Но когда я воображал, что остаюсь насовсем, всякий смысл из моей жизни испарялся. Не оставалось даже самых простых радостей - встреч, подарков, праздников. А кому там нужны мои русские мысли и слова? За кого я буду переживать, во что верить?..