Роберт Сойер - Триггеры

Агент Сьюзан Доусон никак не могла отделаться от воспоминаний о старом эпизоде из «Коломбо», где приглашённая звезда Леонард Нимой играл хирурга, который пытался подстроить смерть того, жизнь кого он, как предполагалось, спасал: устанавливая искусственный сердечный клапан, персонаж Нимоя воспользовался рассасывающимся шовным материалом вместо обычного. Однако насколько она могла судить, Эрик Редекоп и его команда самоотверженно трудились, спасая жизнь Сета Джеррисона.

— Центральный — Доусон, — раздался голос в наушнике. — Судья Хорват едет в «Эндрюс», но говорит, что не может начать без официального извещения о смерти. Президент уже…

Иииииааааааиииии!

Сьюзан выдернула наушник из уха; идущий из него визг был непереносим. Свет в смотровой галерее задрожал и выключился, как и в самой операционной. Через пару секунд внизу вспыхнуло аварийное освещение. Марк Гриффин взбежал по ступенькам на маленькую галерею и открыл дверь в дальней стене операционной. Включилась смонтированная на потолке установка аварийного освещения, внешне напоминающая две автомобильные фары.

— Эти лампы работают от аккумуляторов, — сказал Гриффин. — Электричества в сети нет — то есть, ни дефибриллятора, ни перфузионного насоса. — Сьюзан увидела, как кто-то выбежал из операционной — по-видимому, за каталкой с портативным дефибриллятором.

Эрик Редекоп, ярко освещённый сверху и слева мощной аварийной лампой в операционной, коснулся затянутой в перчатку рукой груди президента и начал сжимать сердце Джеррисона. Хирург бросил взгляд на спаренные цифровые часы на стене, показывающие время дня и продолжительность операции — однако цифры на них не светились.

Через некоторое время основное освещение ожило и, поморгав, зажглось. Редекоп продолжал раз в секунду стискивать сердце. Другие врачи лихорадочно перезапускали и настраивали оборудование. Она обернулась к Гриффину:

— Что за чёрт?

— Не знаю, — ответил он. — Аварийное питание должно подключаться автоматически. Операционная никогда не должна вот так вот обесточиваться.

Сьюзан подхватила свой наушник и, убедившись, что в нём больше не завывает, вставила его в ухо.

— Доусон, — сказала она в микрофон на рукаве. — Виски Танго Фокстрот[11]?

Низкий мужской голос: агент Секретной Службы Дэррил Хадкинс вскинул на неё глаза из операционной.

— Возможно, электромагнитный импульс?

— Господи, — сказала Сьюзан. — Бомба.

— Агент Шенфельд докладывает, — произнёс в ухе у Сьюзан ещё один голос. — Подтверждение. Бомба, заложенная в Белом Доме, взорвалась.

— Принято, — потрясённо ответила Сьюзан.

— Как у них дела со Старателем? — спросил Шенфельд.

Сьюзан взглянула сквозь скошенное стекло на царящий внизу хаос. Редекоп по-прежнему стискивал сердце, но мониторы жизненных показателей показывали прямые линии.

— Думаю, мы его потеряли.

Рори Проктор смотрел в бинокль, когда бомба взорвалась. Как только он увидел вспышку света, он опустил его — как раз вовремя, чтобы увидеть, как вся закруглённая задняя секция Белого Дома разлетается на куски. В серое небо начал подниматься столб дыма; языки пламени вырвались из окон восточного и западного крыла. Люди вокруг закричали.

У Сета Джеррисона был один тёмный, глубоко скрываемый секрет — он был атеистом. Он добился выдвижения от Республиканской партии благодаря тому, что сквозь зубы лгал о своей религиозности, периодически посещал церковь, склонял голову на публике, когда это было необходимо, и — после замечаний своей жены и руководителя избирательной кампании — перестал использовать слова «Господи» и «Иисусе» в качестве ругательства даже наедине с самим собой.

Он верил в фискальный консерватизм, верил в компактное правительство, верил в решительный отпор врагам Америки, будь то государства или частные лица, верил в капитализм, верил, что английский должен быть официальным языком Соединённых Штатов.

Но он не верил в Бога.

Те немногие в руководстве его избирательной компании, кто об этом знал, иногда бранили его за это. Расти, менеджер кампании, однажды посмотрел на него со своей добродушной улыбочкой — так могут улыбнуться наивному ребёнку, заявившему, что когда он вырастет, то станет президентом — и сказал:

— Вы, конечно, можете быть атеистом сейчас, но когда станете умирать — тогда и посмотрим.

И вот сейчас Сет умирал. Он чувствовал, как слабеет, чувствовал, как жизнь утекает из него.

И всё же он оставался уверенным в своём атеизме. Даже когда поле его зрения свернулось в туннель, он думал о научном объяснении этого феномена. Это было вызвано аноксией и вообще-то наблюдалось даже в ситуациях, не несущих непосредственной угрозы жизни.

Его на мгновение удивило, что он не испытывает ни боли, ни паники. Но, в принципе, это тоже нормально: недостаток кислорода создаёт также и чувство эйфории. Так что он ощущал некую отстранённость. Удивительно, что он вообще в сознании; он знал, что получил пулю в корпус. Ему ведь наверняка дали общий наркоз, прежде чем начинать операцию, и операция наверняка идёт прямо сейчас, но…

Но не было сомнений в том, что его мозг активен. Он попытался — неудачно — открыть глаза: попытался, также неудачно, сесть; попытался заговорить. И, в отличие от слышанных когда-то страшных историй о пациентах, которые чувствуют каждое движение скальпеля и каждый укол шовной иглы в то время, как по идее должны пребывать в отключке, он не ощущал вообще никакой боли, слава… слава биохимии!

Ага, а вот начинает пробиваться белый свет: чистый, яркий, но на который совершенно не больно… нет, не смотреть, он ведь видит его не глазами. Скорее, осмысливать.

Чистый, яркий, успокаивающий, зовущий свет…

И в этот момент, прямо как в рассказах тех, кто вернулся с самого порога смерти, перед его глазами вдруг начала проходить вся его жизнь.

Доброе женское лицо.

Детская площадка.

Друзья детства.

Школа.

Но он не помнил этих каракулей на стенах, этого мусора, облупленных стен и…

Нет, нет, это смешно. Конечно он всё это помнил — иначе бы не видел этого сейчас.

Но…

Нож. Кровь.

Разодранная одежда.

Струящийся воздух. Невыносимая жара. Крики. Вонь… да, вонь горящей плоти.

Нет, нет, он был хорошим человеком! Да. Он всегда делал как лучше. И пусть даже он согласился на «Встречный удар», он не мог попасть за это в ад!

Метафорический глубокий вздох; он не контролировал своё тело, но ощущение было такое, будто он вздыхает.