Вильям Александров - Планета МИФ

— Да, — сказала она, — а что?

— Нет, ничего… Просто… Хотелось еще поговорить с вами.

— Вы хотите что-то сказать?

— Не в этом дело. Просто… мне жаль, что вы уходите.

— Вам, наверно, тоскливо одному там, в вашей хижине…

Она подняла к нему свое лицо, и на какое-то мгновенье он увидел на фоне звездного неба ее профиль. Увидел и задохнулся от прихлынувшего в один миг озарения.

— Послушайте, — вдруг сказал он с силой, — я должен написать ваше лицо. Да, да… Вот так, как я его сейчас увидел… Это то, что я искал все время и никак не мог найти, не мог понять…

— И так вот сразу — поняли?! — голос ее зазвучал насмешливо, — А я-то думала… Он хоть грубо говорит, но прямо. А вы… Откуда заехали!

— Нет, нет, вы не понимаете… — волнуясь, говорил он. — Это судьба послала мне вас…

— Нехорошо! — сказала она мягко, но укоризненно. — Придумали бы чего-нибудь правдоподобней. А то ведь так сразу — увидели, поразились и решили! Нехорошо…

— Так бывает, — быстро сказал он. — Вы потом поймете. В один миг, в одно мгновенье я увидел и понял, что я искал все это время… — Он говорил быстро, волнуясь, и это волнение, видно, что-то поколебало в ней…

— Вы это серьезно? — спросила она тихо, и голос ее прозвучал приглушенно и низко. Он уже заметил, когда она волновалась, голос ее приобретал низкий, грудной оттенок.

— Вы даже не представляете, как это серьезно… И как это важно для меня… Понимаете, я всю жизнь писал горы, писал природу. В ней, в живом дыхании, в ее изменчивости и оттенках я находил все, что хотел выразить — тоску и радость, восторг и печаль, торжество жизни и ее увядание… Но вот в последнее время почувствовал, что мне чего-то не хватает, я не мог найти в природе чего-то очень важного для себя сейчас… И вот теперь я понял — я должен написать живое человеческое лицо… Лицо, которое воплотит в себе идею бессмертия любви, понимаете?

— Понимаю, — сдавленно сказала она. — Только…

— Что?

— Нет, ничего… Просто с собой никак связать не могу. И все мне кажется, что вы шутите. А если нет, то уж не знаю, как себя вести.

— Будьте сама собой. Это все, что мне нужно.

— Хорошо, — сказала она, — постараюсь. Хотя боюсь, что теперь это будет не так легко…

Она пришла под вечер, солнце уже скатилось за горы, в небе стоял тот ровный предвечерний свет, за которым приходят горные сумерки.

Берестов сосредоточенно мешал краски. Он давно ждал ее, все приготовил, сидел на пеньке возле шалаша, но ее все не было, свет уходил, он нервничал.

— Простите, я никак не могла раньше… — Она перевела дыхание, видно, быстро шла, поднимаясь сюда к хижине.

— Что, не отпускали? — спросил мрачно Берестов. Он не сказал, кто не отпускал, ко она поняла.

— Это не важно, — сказала она. — Главное — я пришла. Или уже поздно?

— Ничего, немного времени еще есть. — Он посмотрел на небо. — Садитесь вон туда, на тот складной стул, отдохните… Вам отдышаться надо.

Он продолжал мешать краски на палитре, ожесточенно работал кистью. На нем был его рабочий костюм — вельветовая куртка и синие полосатые брюки со следами многочисленных стирок. Эта старая куртка и брюки были для него священны, он работал только в них, ни в чём другом не мог писать, таскал их повсюду с собой. Когда надевал их, к нему приходила уверенность, рабочий азарт. Но странное дело — сейчас он испытывал беспокойство, какую-то внутреннюю неустойчивость, словно впервые взял кисть в руки. Это злило, порождало раздражение. А может быть, другое — то, что ждал ее долго, нервничал, а теперь вот снег уходит. А он до сих пор не знает, как ее будет писать. Видит внутренним взором какой-то неопределенный общий образ, знает, к чему он стремится, но как это будет конкретно — еще не знает…

И она, видно, чувствует неловкость. Впервые, конечно, в такой роли, не знает, как себя вести, не привыкла позировать, а от этого скованна, надо ее отвлечь как-то…

— Ну, что там у вас в партии? Как дела идут? Нашли что-нибудь?

— Пока нет. Готовимся к сейсморазведке.

— Что это значит?

— Взрыв готовим. А на расстоянии будут записываться сейсмические волны. По характеру этих волн можно будет сказать, подтверждаются наши предположения или нет.

— Понятно. И если подтвердятся?

— Ну, тогда доложим свои выводы.

— А потом?

— Ну что — потом… Потом все будет зависеть уже не от нас. Если сочтут, что залежи стоят того, возможно, начнутся разработки. Вам же говорил Сергей Романович…

— Да, говорил… Но признаться, не верится… Неужели сюда, в заповедник, придут машины, будут строить, копать, взрывать… Наполнят все грохотом и шумом… Неужели это возможно?

— Отчего же нет. Вполне… Если только подтвердятся наши выводы.

— А что — здесь могут быть ценные залежи?

— Могут…

Он быстро стал набрасывать контуры. Но день угасал. На двигались сумерки, становилось серо, свет уходил…

— Как жаль! — сказал он, теперь уже находясь в том радостном творческом возбуждении, которое предвещает приход чего-то настоящего. — Как жаль! Свет ушёл! Вы ведь обещали пораньше!

— Я бы пришла, ко понимаете… Он, видно, почувствовал, что я пойду сюда. И стал загружать меня всякой ерундой, которую в общем-то вполне можно было сделать завтра…

— Обидно! — Берестов опустил кисть. — Но все же кое-что я схватил… Кое-что… А почему он так?

— Не знаю… Впрочем, догадываюсь.

— Соперника во мне увидел?

Она резко повернула голову, колыхнулись волосы, срезав часть лба, тревожно-вопрошающе засветились глаза.

— Нет, — сказал Берестов, — я не в том смысле… Не подумайте превратно… Просто он привык, наверно, к тому, что сам всегда в центре внимания. А тут какой-то сердечник…

— Возможно… — согласилась она как-то грустно и откинула волосы со лба.

Она все еще стояла там, возле дерева, и он уже с трудом различал ее глаза — темнело быстро, сумерки неслышно катились с гор, затемняли все вокруг.

— Давайте зажжем костер, — сказал он. — У меня тут собран хворост.

Он принес охапку сухих ветвей, чиркнул спичкой. Словно нехотя пополз огонь, затрещали ветки, он пошевелил их, и вот уже яркие языки пламени заплясали в воздухе. Она присела возле костра, стала подкладывать хворост. Жаркий белый огонь появился внутри, он медленно разгорался — сначала крошечной яркой точкой, потом превратился в жужжащий маленький комок, а затем выплеснулся вверх. Берестов увидел ее лицо в этом смешении белого и красного света, и рука его потянулась к краскам.

Она сидела у костра, задумчиво глядя в огонь, казалось, забыв обо всем, разглядывая в бушующем пламени что-то свое, видимое ей одной, а он всматривался в ее лицо и быстро набрасывал краски — его поразила необычность освещения, создающая какую-то таинственность, неуловимую переменчивость ее глаз.