Томас Диш - Двойной отсчет

Позже:

Конец не наступил. Я обнаружил себя в спальне своей квартиры. Я посмотрел на будильник. Будильник был заглушен, а Карен уже встала и возилась на кухне.

Я хотел закричать, но вместо этого приветливо сказал:

- Доброе утро, милая. Что у нас за окном? Улыбаясь, она заглянула в спальню.

- Прекрасное утро. Для октября даже чересчур теплое. Но для меня - в самый раз.

Похоже, что свои действия я контролировать не мог. Я встал, пошел в ванную и начал бриться. И все это время я пытался понять, что происходит. Мелькнула дикая надежда, что мое вмешательство сработало. Но когда я спустился по лестнице, от надежды не осталось и следа, потому что в нише за лестницей стоял Ирвинг Веннер. Он кивнул мне. Я прошел мимо.

Все продолжалось, как и было в действительности. Каждое событие дня повторялось без малейших изменений. Снова мне пришлось идти в машинную комнату, опять я перенесся в утро, вернулся в свою квартиру, второй раз задушил Карен. То, что уже тогда было жутким, стало просто невыносимым. И так минута за минутой до того самого момента, когда у моих ног упал мертвый Ирвинг Веннер.

Сознание не оставило меня, и я понял, что случилось, почему я должен вновь и вновь проходить через этот день.

Невмешательство - закон природы. Как бы я ни пытался, я не мог предупредить себя о том, что произойдет. И я не сумел этого сделать. Когда таксист окликнул меня, мне на секунду стало дурно. Это сработали защитные механизмы, подкрепленные длительной тренировкой следователя, сработали как раз вовремя, чтобы не дать совершиться самому страшному преступлению - вмешательству в прошлое. А все то, что последовало за приступом головокружения, было обычным бредом, порождением моего собственного мозга, наказанием за преступление.

И теперь я, должно быть, сижу в какой-то больничной палате, потому что сумасшедшим отказано в праве на спасительную смерть, - кататоник, непрестанно, бесчисленное множество раз переживающий этот долгий день.

Давным-давно, в глубокой древности, когда еще не каждый ребенок имел собственный кассетный магнитофон, мне пришлось выступать по радио Фэрмонта. Я произнес тронную речь на тему о том, как всевозможные общественные институты - Церковь там, или, скажем, Государство, или, даже страшно подумать, Семья - формируют из нас достойных граждан. Моя речь была записана на пленку, и когда ее передавали, я сидел в школе вместе со своими товарищами из седьмого и восьмого классов. Я ничуть не беспокоился и уверенно ожидал миг своего торжества. И миг пришел. Чей-то голос принялся зачитывать сочиненную мною речь. Могу сказать одно: это был не мой голос. Какой-то ребенок аффектированным, писклявым, смехотворным, как грошовая свистулька, голосом декламировал придуманные мною слова. Вынести это было невозможно, я начал хохотать, утихомирить меня не смогли и попросту выгнали из класса. Такое вот получилось торжество.

Сходное чувство я испытал, перечитывая Двойной отсчет. Это не просто чужой рассказ, к которому я не имею ни малейшего отношения, это к тому же плохой рассказ, еще один скверный пересказ какого-то занудного второразрядного фильма. Этот опус снабжен крайне шатким научно-фантастическим сюжетом и не обладает никакими особыми литературными достоинствами. Персонажи пластмассовые, мир, в котором они движутся, совершенно лишен текстуры, словно весь целиком сделан из кожзаменителя. Диалоги отличаются неприятным привкусом, и вообще, судя по всему, «крутая проза», на которую претендует рассказ, варилась не более двух минут. Тем не менее, главной своей цели этот рассказ достиг: я сумел продать его журналу.

(Хотя, по правде, и это мне удалось не сразу. Сначала он попал в руки Авраму Дэвидсону, или, скорее всего, кому-то из его сотрудников. Вряд ли сам Дэвидсон, будучи редактором журнала Фэнтези энд Сайнс Фикшн, был способен перечитать гору макулатуры, приходящей в журнал. Как бы там ни было, мне вернули рассказ со стандартным отказом, не прибавив к нему ни единого ободряющего слова.)

А не сумей я его продать, мир свернул бы со своего пути. Последствия были бы такие же, как если бы Юг выиграл Гражданскую войну. Попытка написать Двойной отсчет была одной из тех развилок на жизненном пути, на которых возникают совершенно несхожие альтернативные миры. И совершенно неважно, что подлинной причиной, заставившей меня взяться за перо, оказался вульгарнейший нервный срыв. На дворе стоял май шестьдесят второго, близилась сессия, а я, вместо того, чтобы заниматься зубрежкой, уселся и написал Двойной отсчет, написал за четыре дня, ни разу за это время не выйдя из квартиры. Писал я со страстной убежденностью, но не в гениальности своего рассказа и даже не в правдоподобности его персонажей. Меня переполняла гордая уверенность, что я наконец-то смогу написать «продавабельный» рассказ. Ошибись в то время мой внутренний компас, я вполне мог бы сдать экзамены, будь они неладны, получить ученую степень, там, глядишь, стать доктором наук, а что дальше - придумывайте сами, ваша догадка будет ничем не хуже моей.

Но вместо этого я написал рассказ, а Сил Голдсмит купила его, и через три месяца он увидел свет в октябрьском номере Фэнтэстик Сториз за 1962 год. Хотя мой следующий опус - ранний вариант повести Белый Клык уходит к Динго - она отвергла, но и первая публикация оказалась для меня достаточным вознаграждением, чтобы не бросать игру, а продолжать удваивать ставки. Сил Голдсмит публиковала достаточное количество моей стряпни, чтобы можно было считать, будто период ученичества проходит успешно.

Но вернемся к Двойному отсчету. Должен же я рассказать, какие причины, кроме нервного срыва, вызванного близящимся отчислением из Нью-Йоркского университета, приведи к появлению этого произведения.

Едва окончив школу и погрузившись в Настоящий Мир Нью-Йорка, я принялся генерировать бесконечное количество страниц прозы, претендовавшей на высокое звание литературы, а числясь на первых курсах университета, я, под руководством Мориса Бодена (чуть раньше его студентом был Боб Шекли), сумел даже проставить слово «конец» под некоторыми из этих затрюханных сюжетов. Я чувствовал, что с моими школьными упражнениями что-то неладно, и если у меня недоставало умения писать лучше, то, по крайней мере, нашлось достаточно здравого смысла, чтобы никуда не посылать мою писанину.

Когда я только поступил в Нью-Йоркский университет, там преподавался совершенно неотразимый курс: «В погоне за утопией». Читал его Макс Патрик. Передо мной открывалась неслыханная в те годы возможность - под видом учебной работы не только читать научную фантастику, но и всучить утопию собственного производства вместо курсовой работы. Я зачитывался НФ еще с той поры, когда впервые открыл для себя Эстаундинг и Гэлэкси, а произошло это в «золотой век» фантастики, когда мне было двенадцать лет. Фэном я так и не стал, но был достаточно жадным читателем, чтобы, когда под рукой не оказывалось ничего, написанного надежными, любимыми писателями, лауреатами всяческих премий, брать наугад дешевые издания в мягких обложках.