Станислав Лем - Путешествие одиннадцатое

Но каково же было мое потрясение, когда вместо ракеты, на том месте, где я ее оставил, я увидел одни лишь ее разбитые останки, разбросанные какими-то машинами.

Когда я возвратился в город, было уже совсем темно. Я присел на камень и первый раз в жизни заплакал от тоски по утраченной Земле, а слезы текли по железному нутру пустого пугала, которому отныне до смерти суждено было стать моей тюрьмой, и вытекали в прорези наколенников, грозя ржавчиной и неподвижностью суставов. Но что мне теперь была ржавчина!

Внезапно на фоне узкой полоски заката я увидел отряд алебардистов, медленно движущийся к пригородным полям. Двигались они как-то странно. Вечерний сумрак сгущался, и в расползавшейся темноте то один, то другой поодиночке выбегали из строя, стараясь ступать как можно тише, и исчезали в кустах. Все это показалось мне таким странным, что я, все еще безмерно угнетенный, встал и шагнул вслед за ближайшим алебардистом.

Нужно добавить, это было время, когда на пригородных лугах созревали дикие ягоды, на вкус похожие на малину — сладкие и необыкновенно вкусные. Я сам объедался ими всякий раз, когда мне удавалось вырваться из стального города. Можно ли передать мое изумление, когда я увидел, что выслеживаемый мною алебардист достает маленький ключик, точь-в- точь такой же, какой мне вручили во Втором Отделе, открывает забрало и, обеими руками обрывая ягоды, словно обезумевший, набивает ими разинутый рот. Даже до меня доносилось торопливое, голодное чавканье.

— Эй! — пронзительно зашипел я. — Эй, ты, послушай!

Он громадным прыжком метнулся в кусты, но не побежал — было бы слышно. Просто припал к земле.

— Эй, ты, — еще тише сказал я, — не бойся. Я человек. Человек. Я тоже переодетый.

Что-то похожее на одинокий, пылающий подозрительностью и страхом глаз уставилось на меня из-за листьев.

— Откуда знать мне, не испытуешь ли? — прозвучал чуть охрипший голос.

— Да я ж тебе говорю — не бойся. Я с Земли. Меня сюда специально послали.

Мне пришлось изрядно его убеждать, прежде чем он успокоился настолько, что вылез из кустов. В темноте я почувствовал прикосновение к латам.

— Человек. Яко же уверовати?

— Почему ты так странно говоришь? — спросил я.

— Ибо запамятовал. Пятое лето число, с тех пор как фатум жесточайший вверг мя в юдоль тутошнюю… маеты претерпел неизреченные… истинно фортуна благая дозволила слизняка пред смертью узрить… — бормотал он.

— Опомнись! Перестань! Слушай, ты не из Второго?

— Истинно, из Второго. Малинграутом сюда слан, на мученичество жесточайшее…

— Почему же ты не вернулся?

— Како же бежать — ракета моя в негодность приведена и до винтиков разобрана. Брате, не можно мне более тут сидеть. В казарму пора… Свидимся ли? Утресь к алебардьерни объявись… Объявишься?

Пришлось обещать ему, и мы распрощались — я даже не знал, как он выглядит. Он попросил меня выждать немного на месте и исчез в ночной темноте. Я вернулся в город приободренный, мне уже рисовались реальные шансы организации подполья. Чтобы подкрепиться, я зашел в первую попавшуюся харчевню и там же заночевал.

Утром, разглядывая себя в зеркале, я увидел на груди, пониже левого наплечника, крохотный меловой крестик. Словно шоры упали с моих глаз. Этот человек хотел предать меня — и обозначил крестом! "Мерзавец!" — повторял я про себя, лихорадочно соображая, что же теперь делать. Я стер поцелуй Иуды, но это показалось мне недостаточным. Он уже, наверно, и рапорт подал, подумал я. Начнут теперь искать этого неизвестного слизняка, заглянут наверняка в свои списки, первый удар падет, конечно, на самых подозрительных, а я ведь был там, в этих списках. При мысли о новом допросе я задрожал. Я понял, что должен как-то отвести от себя подозрение, и быстро нашел способ сделать это. Весь день я просидел в трактире, для маскировки четвертуя телят, а в сумерках выбрался в город, зажав в кулаке кусок мела.

Этим обломком я понаставлял почти 400 крестиков на латах прохожих — кто ни шел мимо, я всех метил. Около полуночи, немного успокоившись, вернулся на постоялый двор и только тут вспомнил, что, кроме того Иуды, с которым я говорил прошлой ночью, и другие алебардисты в кусты попрятались. Об этом стоило подумать. И тут меня осенила поразительно простая идея. Я снова вышел за город, в ягодник. Около полуночи вновь появился железный отряд, медленно рассыпался, разбрелся, и только из окружающих кустов доносилось торопливое сопенье и чавканье лихорадочно жующих ртов, потом защелкали замыкаемые забрала, и вся братия безмолвно повылезала из кустов, набив животы. Я приблизился, в темноте меня приняли за одного из своих; маршируя, я мелом расставлял на своих соседях кружочки где попало, а у ворот алебардьерни сделал поворот кругом и отправился в свою харчевню.

Назавтра я расположился на лавочке перед казармами, ожидая, пока выйдут отпущенные в город. Отыскав в толпе одного из тех, с кружком на лопатке, я пошел за ним, а когда мы остались одни на улице, ударил его рукавицей по плечу — так, что он весь зазвенел, — и сказал:

— Именем Его Индуктивности! Следуй за мной! Он перепугался так, что весь залязгал от страха. Не говоря ни слова, покорно, тихоней поплелся он за мной. Замкнув дверь комнаты, я вынул из кармана отвертку и принялся отвертывать ему голову Это заняло у меня около часа. Я приподнял ее, словно железный горшок, и глазам моим предстала отвратительно бледная от долгого пребывания в темноте, тощая физиономия с испуганно вытаращенными глазами.

— Слизняк! — рявкнул я.

— Так точно, ваша милость, но…

— Что но?

— Но я же… зарегистрирован… Его Индуктивности на верность присягал…

— Давно? Говори!

— Третьего… третьего лета… ваша милость. За что, за что вы меня?..

— Постой, — сказал я. — А других слизняков знаешь?

— На Земле? Знаю, как же, ваша милость, милости взыскую…

— Не на Земле, обалдуй, тут!

— Не, где уж там, можно ли! Едва лишь узрю, бегом донесу, ваша ми…

— Хватит! — прервал я — Можешь идти. Голову сам себе прикрути.

Я сунул ему в горсть все болты и гайки и вытолкал вон. Слышно было, как он трясущимися руками накладывает шлем — я присел на кровать, изрядно всем этим пораженный. Всю следующую неделю я был завален работой, так как брал на улице первых встречных, заводил в трактир и откручивал головы. Предчувствие меня не обмануло: все, ну поголовно все были людьми! Я не обнаружил среди них ни единого робота! Постепенно в уме моем возникла апокалипсическая картина…

О дьявол, электронный дьявол — этот Калькулятор! Какой ад вызрел в его раскаленных проводниках! На подмокшей, ревматической планете климат был для роботов в высшей степени нездоровый, они должны были ржаветь массами, может быть, с годами все больше сказывалось отсутствие запасных частей, роботы начинали выходить из строя, один за другим отправлялись на обширное пригородное кладбище, где только ветер погребально звякал над ними листами ржавеющего железа. Тогда-то, видя, как тают их ряды, видя угрозу своей власти, и придумал Калькулятор свой гениальный маневр. Из врагов, из подсылаемых на его погибель шпиков, начал творить свою армию, своих агентов, свой народ! Никто из разоблаченных не мог изменить — никто не отваживался на контакт с другими, потому что не знал, что они не роботы, а даже если б узнал об одном или другом, то боялся, что при первой же попытке контакта тот выдаст его — как пытался это сделать первый переодетый алебардьером человек, которого я случайно подстерег в ягоднике. Калькулятор не удовлетворялся нейтрализацией врагов — он делал каждого воинствующим защитником своего дела, а понуждая выдавать других, вновь присланных людей, демонстрировал лишний раз свою дьявольскую хитрость, ибо кто же лучше сумеет отличить их от роботов, если не сами люди, знавшие пружины и механизмы всех планов Второго Отдела?