Сергей Абрамов - Поиск-80: Приключения. Фантастика

Лошадь тихо всхрапнула, обнюхав еще раз мертвого Сашку, и, повернув голову, посмотрела на турмана, вцепившегося коготками в седло. Витька в свою очередь тоже наклонил головку, пристально всматриваясь в огромный, с яблоко, лошадиный глаз. Нет, он не узнал в человеке, лежащем лицом в землю, своего веселого хозяина Сашку-Соловья, но какая-то печальная сила заставила его спланировать вниз, а сейчас удерживала на седле и заставляла пристально вглядываться в зрачки Стрелка. Что они могли сказать друг другу, клюв и лошадиные губы? Слова были чужды им. Оставалась одна надежда — глаза. Так молча они долго, долго косились друг на друга, пока голубь не вздрогнул, словно услышал, как далеко-далеко впереди хлопнула дверца клетки, из которой человеческая рука выпустила гарпию. Вздрогнув, Витька тут же взлетел и, стремительно набрав высоту, исчез в утреннем солнечном небе, как сверкающая игла, в которую снова вдернули путеводную нить. И земля вновь стала географической картой с линиями дорог и зигзагами рек, только сегодня в том месте, где лежал убитый Сашка, бумага подмокла, и на карте расползлось бурое кровяное пятнышко. До Энска оставалось меньше семидесяти верст — два часа полета. С утра дул попутный ветер.

Стул для Колегова ординарец переставлял четыре раза. Муравьеву казалось: то слишком близко, то далеко. Наконец стул встал на нужное место — напротив, глаза в глаза.

— Караул. Ведите!

Колегов сел, внутренне собранный, внешне даже чуть равнодушный.

Муравьеву бросились в глаза его заросшие щетиной синеватые щеки, подбородок.

«Вот оно — лицо хаоса».

В меру участливо:

— Выспались, Петр Иванович?

— Спасибо.

Предложил:

— Курите.

Колегов выбрал из портсигара папироску, помял в пальцах, уткнулся в любезно протянутый огонек зажигалки, глубоко затянулся.

— Да, Петр Иванович, вы угадали, я хочу расположить вас к себе. Даже таким дешевым способом расположить. Разговор у нас сегодня первый и последний. Дорога вам отсюда либо на улицу, либо к праотцам. Честно говоря, в успех своей затеи я не верю, поэтому жить вам осталось от силы (Муравьев взглянул на часы) три-четыре часа, так что курите.

Колегов посмотрел на окна. Сквозь шторы сочился нежный свет утреннего солнца. И это было больно.

— Я весь внимание, господин штабс-капитан.

Муравьев по-птичьи наклонил коротко стриженную головку.

— А у вас есть ирония, товарищ большевик. Умница. Вот и ладушки. Открою секрет — я как раз исхожу из посылки, что вы меня умнее. Так на всякий случай, чтобы не попасть впросак. Итак, карты на стол…

Муравьев извлек из верхнего ящика стола сложенную вчетверо бумажку. Развернул. Достал карандашик.

— Вы — Петр Иванович Колегов, 1887 года рождения, член Российской социал-демократической рабочей партии примерно с 1904 года. В 1906 году за непозволительную политическую агитацию отчислены из Петербургского университета и высланы на Урал, в Пермскую губернию. Работали в конторе железнодорожных мастерских, где вновь занялись агитацией. Второй раз были арестованы в 1908-м, но тут вам удалось бежать. С тех пор вы, Петр Иванович, на «нелегалке». Вы активный член большевистского руководства на Урале, живете на средства партийной кассы. В третий раз были арестованы лишь в шестнадцатом году. До суда содержались в Екатеринбургской пересыльной тюрьме. В феврале семнадцатого были освобождены. Все верно?

Учитель промолчал.

— Дальше в моих записях провал. Сами понимаете, все пошло кувырком, не до учета. Известно только, что вас направили комиссаром на Южный фронт. Когда началось наше наступление, вам было предписано уйти в подполье.

«Все знает, черт».

— Вам, как председателю подпольного ревкома, удалось довольно быстро сколотить среди местных рабочих подпольную боевую дружину. Она разбита на конспиративные пятерки. По моим подсчетам, у вас что-то около пятидесяти человек. Каждый дружинник обеспечен личным оружием. Кроме того, у вас имеется пулемет, правда, он сломан… Починили, Петр Иванович?

— Да, господин штабс-капитан, починили.

«Врет, не могли починить. «Гочкис» тот ни к черту не годен». Муравьев снова пристально посмотрел на заросшее щетиной лицо Колегова, помолчал, затем брезгливо поднял нижнюю губу и швырнул на стол карандашик.

— Фролов! — крикнул он в приоткрытую дверь.

В зал заглянул конвоир.

— Крикни Семена — побрить…

И Колегову:

— Не могу говорить серьезно с небритым, Петр Иванович. Скатываюсь на снисходительный тон. Вы не против… побриться?

— С удовольствием.

В дверях показался удивленный денщик, с прибором и бритвой на подносе.

— Побрить! Быстро! — приказал Муравьев, кивнув на арестованного.

Колетов блаженно вытянул шею. Остро ощутил почти нереальное прикосновение белоснежной салфетки. Затем лицо погрузилось в похрустывающую от лопания пузырьков мыльную пену, и кожа дрогнула от ледяного холода стальной бритвы.

Колегов не мог и припомнить, когда последний раз его брили чужие руки. Кажется, это было в Екатеринбурге… Да, конечно же на следующий день после выхода из тюрьмы, когда он уезжал в Москву. Он вошел в парикмахерскую, заросший по самые глаза. Вместе с ним в чистенькое зальце ввалились шумные уральские товарищи, все с красными повязками на рукавах. Над зеркалом висела олеография «300-летие дома Романовых». Ее тут же сорвали. Напуганный парикмахер побрил и постриг бесплатно…

Семен побрил плохо. Дважды порезал. Ранки прижег терпким одеколоном.

Все это время Муравьев стоял у окна и, отодвинув штору, смотрел в солнечное небо, искал глазами парящую над городом точку.

— Можно идти, ваше благородие?

— Иди, Семен… Совсем другой вид, Петр Иванович, еще бы белую гвоздику в петлицу фрака — и в оперу. Считайте, что это мой подарок перед смертью.

Рассмеялся.

— Вы очень любезны, — усмехнулся Колегов, выковыривая из открытого портсигара еще одну длинную папироску, — разрешите?

— Итак, продолжим. При аресте в подполе вашей явочной квартиры обнаружены типографские принадлежности. Хотели печатать прокламации?

— Мечтал, господин штабс-капитан.

— Слова, слова, слова, — язвительно протянул Муравьев, — когда же они очистятся от лжи и крови? Маркс ничего не писал об этом, Петр Иванович?

Колегов промолчал. Это понравилось Муравьеву.

— Вместе с вами, Петр Иванович, в подпольный ревштаб входят, — Муравьев заглянул в бумажку, — рабочий завода Жирарди Фельдман, сапожник Чертков, служащий конторы завода Леснера Лобов.

«Неужели Яшка?»