Елена Романова - Агент нокке, или на войне как на войне

– Опять начинается…

Или начинал капризничать едва, заслышав топот конских копыт и скрип полозьев. Он знал, что через несколько минут откроется дверь, и Матрена начнет свои ужасные процедуры. Ему опять будет больно и ужасно стыдно.

Опытная фельдшерица с трудом справлялась с напуганным малышом:

– Не ребенок, а комок нервов. И как только вы с ним живете.

– Так вот и живем. Куда деваться.

Ник очень трудно привыкал к новому дому. Озорному и любопытному ребенку было невыносимо лежать на одном месте, зависеть от чужих людей в любой мелочи. И еще мальчик был расстроен, что не спас мамочку и подвел своего отца, провалил свое первое задание. От этих мыслей было еще больнее, еще страшнее жить.

Соседи тоже разные попадались. Одни помогали, как могли: несли старую детскую одежду, старенькие, до дыр дочитанные детские книжки, пасечник принес баночку меда и комочек воска. Молодая женщина, потерявшая грудного ребенка, сцеживала в кружечку свое молоко. Она, когда было время, помогала Евдокии – стирала простыни, мяла, растирала и тихонечко поколачивала спину мальчика. Не зря же она закончила в городе курсы массажисток. Тот сначала тоскливо вздыхал или пищал, а потом уже довольно жмурился, как пригревшийся котенок, разве что не мурлыкал. И тетенька еще рассказывала ему сказки. Муж женщины был очень недоволен тем, что его жена "возится с каким-то подкидышем". Свекровь неожиданно заступилась за невестку и запретила своему сыну обижать ее. Вскоре Нюрка опять понесла, чем муж и его мать были довольны. Больше в этой семье дети не умирали.

Но некоторые откровенно не понимали старушку.

– И охота тебе с ним возишься, Дуня! – говорила тетка Евлампия, – Сдала бы в детдом и все дела!

– Ладо, сестрица, – отвечала ей Евдокия, – тебя бы дети сдали в старческий дом и все дела. И они довольны, и мне спокойнее.

– Ну, ты, Дунька, и ляпнешь! В старческий дом!

– Так и ты молчи! Седьмой десяток разменяла, а ума так и не нажила. Дите в семье должно расти, а не в приюте. Бедняжке и так досталось.

– Дуня, ты или дура или святая,- недоуменно пожав плечами, приезжая бабушка плавно выплыла из избы, – все на местечко в раю надеешься? Ну, давай, давай!

Вырастишь его себе на погибель! Семерых подняла и все равно одна кукуешь. Этот тоже оклемается и укатит восвояси. Это пока плохо ему, он смотрит на тебя щенячьими глазами. А вот как отляжет, так этот мальчишка даже не вспомнит о тебе.

Евдокия не стала спорить со злой родственницей – объяснить истины божьи этой клуше, все равно, что метать бисер перед свиньей.

Евлампия хотела написать донос на свояченицу, но она очень боялась. Да и что она напишет? Что в реке подобрали мертвую русалку и к ней непонятно ребенка – "не мышонка, не лягушку, а неведомую зверушку"? И что Сенька и Дунька держат его у себя, скрывая от Советской Власти? Ехидная старушка так ясно представила, как над ее донесением потешаются и рядовые милиционеры, и офицеры, и даже начальники.

Она уже ходила с подобным посланием по поводу "улетного пива". Тогда молодой человек, прочитавший писанину старухи, только покрутил пальцем у виска. И отпустил старушку с миром. Во второй раз пригласили доктора. Весь из себя такой вежливый, уважительный. Он долго беседовал со словоохотливой бабушкой и вышел.

Из подслушанного разговора доктора и следователя, старушка поняла, что ее объявляют сумасшедшей. Звук разрывающейся бумаги, которую Евлампия столько дней сочиняла и столько раз переписывала, звучал для нее похоронным маршем. Когда с этой же бумагой она сунулась в третий раз, молодой следователь едва не застрелил ее из своего пистолета. Потом пришел товарищ постарше, успокоил своего коллегу.

С Евлампии Федоровны была взята расписка, что, она обязуется "соблюдать порядок, и впредь не будет своими выдумками мешать доблестным советским органам дознания охранять советских граждан!" И еще "обязуется сплетен не разносить, невинных не оговаривать". Как следует напугав старушку, ее отпустили. Покидая казенный дом, в который вкладывала столько надежды, старушка громко причитала:

– Конечно! Ворон ворону глаз не выклюет! Только бог не Ерожка, видит немножко!

Бабушка Евдокия обняла сильно напуганного Ника, и непривычно ласково сказала:

– Не бойся, малыш! Я тебя никому не отдам. Я твоей маме обещала.

– Правда?

Как-то раз у постели мальчика участницы "консилиума" перессорились. Евдокия видела всех бед ребенка в сильной простуде, Лукерья – в тяжелейшем нервном срыве, фельдшерица – терялась в догадках, а матушка Сиволдаиха – в том, что святили воду в крещение именно в этой проруби.

– Вот коснулись святой водицы нечистые ножки, – напевно произнесла попадья, – и отнялись навсегда.

– Так он же этой самой водицы сначала головой и руками коснулся, возразила ей Лукерья, – если вода такая святая, а мальчик такой нечистый, то вперед голова отнялась, а потом уже ноги.

– Были бы мозги в голове, – парировала Сиволдаиха, – также бы отнялась. А так – ничего.

После этого лекарки принялись в очередной раз выяснять свои отношения, и забыли, зачем пришли. Потом все же помирились, но каждая осталась при своем мнении. Так и до смерти залечить не долго. Мальчишка таял, как свечка. Ноги стали очень худыми. Ручки превратились не понятно во что: слабенькие, сморщенные. Бледное личико сильно заострилось, скулы, казалось, вот-вот проткнут кожу. Бабушка надрывалась. Мальчишка мучился, но терпел. А лучше не становилось.

Когда мальчик стал вскрикивать при одном виде Сиволдаихи и Лукерьи, Семен Малина решил прекратить издевательства над ребенком. И жену тоже очень жалко – вся извелась, сердечная, а не сдается. Дед Семен любил эту ворчливую старуху не меньше, чем статную Дуняшу, знатную певуньи и хохотушку, которую когда-то назвал своей женой. Он любил ее теперь еще и за долгие и трудные годы, которые выбелили черные косы, сморщили ее лицо, испортили характер, высушили высокую грудь, а душу наполнили терпением и мудростью. Он видел, что его любимая страдает.

Бабушка боялась отдать мальчика в чужие руки, не хотела причинять ему новые муки.

Но она уже не знала, что делать, тайком плакала от собственного бессилия, часами молилась перед иконами.

И тогда дед Семен решил обраться к своим друзьям. В молодости он много лет он сопровождал ученых по Сибири, Дальнему Востоку, на Тибет, в Гималаи. Выйдя на пенсию, Семен вернулся в родную деревню в Мурманской области. Он прославился среди односельчан своими рассказами, из-за которых прослыл человеком "не от мира сего". Но, не смотря на это, дедушку на селе очень уважали. И друзья не забывали.

Они помогли бы Семену Малине в любом случае.