Александр Юдин - Искатель. 2009. Выпуск №3

—.. поэтому-то столь важно отличать эррор ин форма[5] от эррор инрэ[6], — вещал с экрана только что почивший доктор юридических наук, — и архиважно помнить главнейший правовой постулат, сформулированный еще древними римлянами, прародителями нынешней континентальной системы права: квивис прэзумитур бонус донэк пробэтур контрариум, что означает — каждый предполагается честным, пока не доказано обратное.

— На этой поистине замечательной фразе мы и завершим нашу программу! — радостно резюмировал ведущий. И, повернувшись лицом к камере, подытожил: — С нами был доктор юридических наук, профессор Московского государственного университета имени Ломоносова Руслан Соломонович Щербинский.

— Ишь, сыплет, — проворчал Вадим Вадимович, — «эррорум» да «контрариум».

— Да, — печально улыбнулся Костромиров, — Руслан Соломонович, как никто, любил ввернуть в разговор латинскую фразу, хотя ученым-юристам такое вообще свойственно.

— И ты, Горислав, тоже этим грешишь, — заявил Хватко. — А ведь латынь — язык мертвый, нормальными живыми людьми не знаемый. Вот с кем вы, профессора, на нем разговариваете? С мертвецами? Хе, хе, хе!.. С другой стороны, твоему Щербинскому самое время сейчас…

— Какой же я, право, старый осел! — перебил его Костромиров и звучно хлопнул себя по лбу.

— Не наговаривай на себя — какой же ты старый? На полгода моложе меня. А что такое?

— Латынь! Разумеется, латынь! Все дело в ней… Феерично!

— Ты сейчас о чем? — насторожился следователь. Он по опыту знал, что словечко «феерично» его друг употреблял только в случаях неординарных.

— «Ляпсус бонорум» — вот что пытался сказать мне Щербинский перед смертью!

— И что сие значит?

— В переводе с латинского — это «пропажа имущества»!

— То есть…

— Именно! Покойный хотел сообщить, что у него что-то пропало! Точнее, было похищено некое имущество.

— Странно. Его племянник и единственный наследник заявил, что из имущества ничего не пропало, все, дескать, на месте.

— Во-первых, племянник мог чего-то и не заметить…

— Это верно, — кивнул помрачневший Вадим. — Или не пожелал заметить.

— Во-вторых, навряд ли ему известно обо всех ценностях, что хранились у покойного.

— И с этим соглашусь.

— Но ты прав, одна странность налицо: книжное собрание Щербинского стоит огромных денег, и если племянник говорит, что все осталось в неприкосновенности, значит, уже сверился с картотекой, которую покойный, конечно, не мог не вести. По крайней мере, проверил наличие наиболее редких экземпляров. Чего проще? И еще. Самый ценный экспонат коллекции — одиозное сочинение Владимира Даля по вопросу крови — тоже целехонько, а ведь эта книга стоит едва ли не

столько же, сколько вся остальная коллекция вместе взятая! И хранилась она на таком видном месте, что вор просто не мог не обратить на нее внимания.

— Следовательно, могли похитить нечто такое, что твой знакомый из соображений безопасности в картотеку не включил… — пожал плечами следователь и вздохнул. — М-да, это что же выходит — еще одно умышленное убийство? Ядрен-матрен!

— Скорее всего… Постой-постой, — поднял бровь Горислав, — как прикажешь понимать это твое «еще одно»?

— Чего тут понимать, — махнул рукой Вадим, — всего три дня тому назад в этом же доме уже замочили одного жильца. И тоже из ваших, из ученой братии… профессора Пухлякова. Причем тот случай — явный криминал: его оглушили, а после аккуратненько сунули головой во включенную на полную мощность духовку. Когда жена его обнаружила — она. отходила в магазин, — так вот, когда она вернулась, голова ее мужа уже запеклась, как рождественская индейка. Жуткое зрелище!

— Что ж ты мне сразу про убийство Пухлякова не рассказал?!

— Ну, я думал… — пожал плечами следователь, — и потом, у тебя что, есть какие-то основания связывать эти два события?

— Никаких.

— Вот видишь!

— Но, знаешь, — задумчиво произнес Костромиров, — я бы на твоем месте, на всякий пожарный, удостоверился…

— В чем?

— Ну… хотя бы для начала наведи справки, не было ли какой связи между Пухляковым и Щербинским. Возможно, они приятельствовали. Или еще что.

— Ладно, — пообещал Хватко, — попрошу Никифорова, чтобы пошерстил в этом направлении, он мне обязан, так что не откажет. Впрочем, кое-что общее в этих двух смертях и так присутствует.

— Оба покойника были учеными, — кивнул Горислав Игоревич.

— Да. Но я имел в виду не это.

— Что же?

— Есть еще одна особенность, общая для обоих этих убийств — если, конечно, допустить, что смерть твоего доктора наук не результат случайного стечения обстоятельств, — так вот, одна общая черта и так просматривается.

— Какая же? — заинтересовался Горислав.

— Садистская жестокость содеянного — вот какая! Пухлякова сунули головой в раскаленную духовку, а Щербинскому (опять же, если верить твоей догадке и отбросить версию о несчастном случае) — влили в рот стакан соляной кислоты. Между прочим, в таком разе ты простотаки чудом разминулся со злодеем — ведь после приема эдакой порции отравы Щербинский не мог протянуть дольше нескольких минут.

— Точно! А еще это позволяет нам кое-что предположить о личности подозреваемого. Коли он один, конечно.

— Так-так, — оживился следователь, — что, например?

— Полагаю, он либо человек с явно серьезно нарушенной, аномальной психикой, либо имел уж очень веские основания питать к покойным горячую ненависть, а скорее всего — и то и другое вместе.

— Пожалуй, — глубокомысленно протянул Вадим, — хотя пользы от подобных умозаключений — грош с аршина.

Зайдя в подъезд своего дома, Горислав Игоревич, как всегда, проверил почтовый ящик. И обнаружил белый конверт формата А4; по диагонали конверта размашистым почерком шла надпись: «Профессору Костромирову Г. И.». И все — ни фамилии отправителя, ни обратного адреса.

Пока он поднимался в квартиру, в его душе боролись три противоречивых чувства: радостного предвкушения, глубокого удивления и тревоги. Тем не менее сначала он переоделся, помыл руки, потом, удобно расположившись в мягком кресле за письменным столом, налил рюмочку коньяку, раскурил трубку и лишь по завершении всех этих манипуляций позволил себе вскрыть письмо таинственного анонима.

Одного взгляда на вложенные в конверт листы пергамента, покрытые древнеславянской вязью, ученому было достаточно, чтобы понять: перед ним именно продолжение «Жития преподобного Феофила Мелиссина». Костромиров с жадностью впился в текст…