«На суше и на море» - На суше и на море. Выпуск 4 (1963 г.)
– Любое живое тело - это ткани, ткани состоят из клеток. Должно быть, в Кельне уже знают и, возможно, рассказывали вам, что клетка содержит ядро, а ядро, как считают некоторые, в том числе и я, несет, в свою очередь, хромосомы, в которых находятся гены.
Рост - это деление клеток. При этом происходит удвоение хромосом и генов. Миллионы и миллионы клеток “набиты” совершенно одинаковыми генами. Но процесс их удвоения может нарушаться, ген претерпевает изменения, мутирует…
– Шеф,-улыбнулся я,-очевидно, вы не взяли бы к себе в институт человека, которому надо объяснять, что такое мутация…
– Чудесно.- Я почувствовал, что Вальден увлекся собственным красноречием, и эта импровизированная лекция нужна теперь ему самому больше, чем мне.- Итак,- продолжал он,- если вам знаком этот термин, вы должны знать, что форма живого организма - продукт мутаций. Сильное изменение формы под влиянием мутантных генов обычно приводило к смерти. Я говорю приводило, потому что все эти процессы носили стихийный, случайный характер. Но и тогда уже многим было ясно, где надо искать ключ к созданию новых форм.
Гипофиз - один из многих аппаратов, посредством которого гены влияют на развитие. В наших руках огромные возможности направленных, рассчитанных и обдуманных изменений организма.-Вальден торжествующе поднял голову.-Можно лепить живое так же, как лепят из глины. И мы, биологи, научились бы делать это гораздо раньше, если бы не замыкались в своих кельях - лабораториях, набитых мышами и собаками, а почаще заглядывали к соседям. Я говорю о физиках. Гибрид двух наук мог бы принести невиданные плоды гораздо раньше…
Шеф то вскакивал из-за стола и взволнованно расхаживал по серому нейлону ковра, то присаживался на ручку моего кресла и, склонившись, шептал над самым моим ухом.
Его рассказ напоминал главы увлекательнейшего фантастического романа. Он говорил о каком-то Альбрехте. Сначала я подумал, что это кто-то из его научных сотрудников, но потом сообразил, что речь идет о машине. Я не понял до конца ее устройства. Очевидно, это была удивительная помесь электронного микроскопа с мощным генератором рентгеновского излучения. Уникальная аппаратура фокусировала поток рентгеновских лучей, который, подобно тончайшему хирургическому инструменту, оперировал ядра зародышевых клеток. Все это помещалось внутри сложнейшего универсального инкубатора, заменяющего яйца и материнскую утробу птицам и животным…
– Ты помнишь эти стихи, Курт? - неожиданно спросил фон Вальден:
Вот весь мой мир, вот - все:
Я воплотил
Все сокровенные желанья
В телесных образах.
Мой дух, тысячекратно разделенный,
Един во всех и в каждом из созданий…
– Откуда это, Курт, а?
– Кажется, Гёте…-сказал я.
– Да, Гёте писал о нас! Ведь мы воплотили все сокровенные желания в телесных образах… Хотя нет, еще не все… Сейчас мы воздействуем лишь на некоторые признаки, но это только начало,- голос Вальдена звенел.- Мы сможем создать совершенно новые формы живых существ, да простит мне господь эти слова… Человек! Разве так уж рационально устроен он? Ты задавал себе когда-нибудь вопрос, зачем сейчас человеку нужны брови, например, или ногти на ногах? Если потребуется, я смогу создать новое лицо человека,- лицо рационально сконструированное, с глазами, поднятыми выше лба, с одной ноздрей (а почему, собственно, их должно быть две?), с рассчитанными акустиками ушными раковинами, способными улавливать ультразвуки. Ты представляешь себе сонату фа-минор Бетховена в переложении на ультразвук?
– Вы мечтаете создать чудовище?! - воскликнул я.
– Красота человека?… Да есть ли понятие более условное? - Вальден презрительно усмехнулся.- Привычка, не больше. Жаба, очевидно, считает Аполлона уродом. Для того чтобы сравнивать, нужен эталон. Расстояния мы измеряем в метрах, радиацию - в рентгенах, а красоту? Венера Милосская? Ну, а почему, собственно, Венера? А если даже и Венера, то как сравнивать? Дело не в красоте, Курт! - Он опять перешел на быстрый взволнованный шепот,- В наших руках будет великая сила: мы сможем направленно изменять себе подобных. Если бы нас поняли в тридцать четвертом, то в Германии уже была бы настоящая новая раса арийцев. И тогда бы не потребовалось измерять циркулями череп для определения его чистоты…
– Новая арийская раса? - перебил я шефа.
– Конечно! Но теперь не те годы. Само понятие чистоты расы так загажено этими молодчиками Розенберга и Геббельса, что трудно говорить об этом всерьез. Но… Годы идут, времена меняются, и нужно вынуть руки из карманов, как любил говорить твой отец, нужно работать.
16 а в г у с т а. Странное чувство владело мною все это время. Меня очень увлекала работа, и, забыв обо всем, я засиживался вечерами в лабораториях корпуса N. Но в те немногие свободные вечера и воскресные дни, которые у меня оставались, я старался взглянуть на себя со стороны, осмыслить не процесс своей работы, не технику, а…-может быть, это чересчур громко сказано - ее философское содержание. И невольно вспоминался тот откровенный разговор с шефом, когда он предсказывал будущее своих открытий.
Вальден - расист? В это нелегко было поверить, а еще труднее совместить с его репликами в адрес Геббельса и Розенберга. Как-то, когда он был в нашей лаборатории, разговор зашел о новых сообщениях из США, в которых описывались бесчинства американских расистов в южных штатах. Вальден поморщился и сказал: “Не понимаю, как серьезные люди могут заниматься такой ерундой”. Расист не может так сказать. И потом он слишком большой ученый; чтобы скатиться до расизма. Очевидно, он вкладывает в понятие расы какой-то свой, не совсем верный или, по крайней мере, не общепринятый смысл. Да и как можно сравнивать его с этими гитлеровскими маньяками, его, знатока поэзии и живописи, коллекционера гравюр Дюрера, человека, который плакал на концертах Бетховена… И, конечно, это счастье для любого молодого биолога работать под руководством такого ученого…
И я работаю. Работаю и учусь. Оказалось, что знания одной биологии и медицины мало для сотрудников корпуса N. Тем более, что теперь в моем ведении находился “Альбрехт”. Рассказывают, что таких аппаратов в институте несколько н тот, что стоит у нас,- еще не самый большой. Каковы же тогда другие?
Когда меня впервые подвели к “Альбрехту” - низко гудящей громаде, занимающей половину просторной комнаты,- я подумал, что и через десять лет не смогу управлять им: сотни кнопок, тумблеров, рубильников, созвездия разноцветных лампочек, экранов, ряды блестящих штурвальчиков, окруженных непонятными загадочными табличками: “питание внешнего контура”, “фокусировка у-фона”, “блок частотных модуляторов” - все это было знакомо мне не больше китайской письменности.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});