Айрис Мердок - Дикая роза

- Я получил письмо от Сары, - сказал он. - Хочешь прочесть?

- Нет, спасибо, - ответил Рэндл и добавил: - Письма Сары меня бесят. С тех самых пор, как я женился, она превратила меня в половину человека. Начинает письмо "Дорогие Энн и Рэндл", а подписывается "Привет и любовь вам обоим от нас обоих. Ваша Салли". Как будто в такой формуле "любовь" может что-нибудь значить. И как будто мой драгоценный зятек способен питать ко мне какие-либо чувства, кроме тупого презрения.

- Ты ему платишь взаимностью.

- Бессмысленный человек из бессмысленной страны. Сара, надо полагать, здорова?

- Она опять беременна.

- О господи, неужели опять? Впору подумать, что они католики. Уже имеются Пенни, и Джинни, и Бобби, и Тимми, а теперь еще один младенец. С ума сойти.

- Ага, вон Пенн, - сказал Хью.

Мальчик показался из-за буков и, засунув руки в карманы, стал пересекать широкую лужайку перед домом. Казалось, он бредет куда глаза глядят. Бедняга, не удивительно, что Англия его немного пришибла. Хоть бы он встряхнулся и вспомнил, что надо вытереть посуду.

- Ужас, какой у мальчишки выговор, - сказал Рэндл.

- Надо было отдать его в приличную школу, я всегда говорил. Там ему хотя бы речь пообтесали. - Хью в свое время убеждал Сару отдать Пенна в дорогой интернат в Австралии и предлагал на это денег. Предложение его было отвергнуто, и за путаными объяснениями Сары Хью явственно слышал голос Джимми, заявляющего, что он никому, черт возьми, не позволит превратить его сына в какого-то несчастного сноба.

Рэндл, не одобрявший расходов на семейство сестры, промолчал, а потом заметил:

- Все равно он решил быть автомехаником, - словно от этого выговор Пенна становился менее одиозным.

В комнату влетела принаряженная Миранда, мельком глянула на Хью и бросилась к Рэндлу. Лицо у Рэндла просветлело. Он повернулся, Миранда прыгнула к нему на колени и крепко обняла за шею.

- Птичка моя, - произнес он чуть слышно и провел рукой сверху вниз по ее спине. Хью отвернулся.

Минуту Миранда молча прижималась к отцу, потом вскочила и выбежала вон. Рэндл с улыбкой смотрел ей вслед.

А Хью разглядывал сына. Красивый мужчина, ничего не скажешь. Запоминающееся крупное, чувственное лицо с большим носом и большими карими глазами. Прямые, сухие темные волосы, густые, без малейшей седины. Губы кривятся в тонкой иронической усмешке, словно он все время воздерживается от комментариев по поводу только что услышанного анекдота. Лишь едва заметная влажность глаз и губ, едва заметная одутловатость бледных щек немного старили его и набрасывали на эту здоровую силу легкую тень излишеств и невоздержанности.

Хью машинально вытащил из ближайшей вазы один цветок. Рэндл предпочитал старые прованские и моховые розы металлическим розоватым сортам, которые сам вывел. Хью поглядел на розу. Лепестки нежно-палевого оттенка, постепенно бледнеющие от середины и отогнутые по краям, так что роза имела форму почти правильного шара, завивались тугой спиралью вокруг зеленого глазка. Он сказал сыну:

- Пьешь слишком много?

- Да. - Рэндл поднялся и тоже подошел к окну.

Пока Хью колебался, продолжить ли этот разговор и что сказать, они увидели, как далеко внизу Энн и Миранда спустились с крыльца и пошли по широкой полосе гравия вдоль фасада. Обе в шляпах и перчатках, они, казалось, семенили нарочито степенно и скромно. Хью всегда становилось неуютно при виде Миранды, направляющейся в церковь.

Теперь он явственно уловил исходящий от Рэндла запах спиртного. Крутя в пальцах розу, он постарался найти нужные слова.

- Ты, наверно, озабочен... насчет Энн и вообще?

У Рэндла вырвалось энергичное, но невнятное восклицание.

- Озабочен? О господи!

- А в чем, собственно, беда?

- В чем беда? Во всем беда. - Помолчав, он просипел: - Она меня губит. Она... она выбивает у меня из-под ног все опоры.

Хью стало ясно, что сын его попросту пьян. Он сказал чуть язвительно:

- Опоры? Значит, ты лезешь куда-то вверх?

- Вверх или вниз - неважно, - сказал Рэндл, - лишь бы подальше от нее. - Он все смотрел на то место, где исчезли за деревьями его жена и дочь. Вернее, - продолжал он, и взгляд его затуманился, а голос зазвучал мягче, - для меня это вверх. Вверх, туда, где я мог бы распрямиться и двигаться, в мир, обладающий какой-то структурой. Энн, понимаешь, мне страшно вредна.

- Вредна тебе?..

- Да. Около меня должны быть люди, у которых есть воля, которые берут, что хотят. У Энн нет воли. Она подтачивает мою энергию. Она меня размягчает.

- Если ты хочешь сказать, что Энн не эгоистка...

- Я не это хочу сказать. - Рэндл заговорил быстрее. - Это меня не интересует. Для кого-нибудь другого она, может быть, ангел с крыльями. А для меня она - разрушитель, а разрушитель - это дьявол. В ней есть какая-то примитивность, от которой все, что я ни делаю, теряет смысл. Эх, не могу я объяснить.

- Если ты хочешь сказать, что она мешает тебе заниматься писательством...

- Нарочно она ничему не мешает. Мешает ее суть. И не в одном писательстве дело. Неужели ты не замечаешь, что я вяну у тебя на глазах? Неужели это не заметно всем? "Бедный Рэндл, - говорят люди, - от него почти ничего не осталось". Мне нужен другой мир, оформленный. Мне нужна форма. О черт, как я вяну! - Он вдруг рассмеялся, повернулся лицом к Хью и отнял у него розу.

- Форма?

- Да, да, форма, структура, воля, что-то, с чем можно бы схватиться, что заставило бы меня _быть_. Форма, вот как у этой розы. У Энн ее и в помине нет. Она вся бесформенная, дряблая, разлапая, как какой-то несчастный шиповник. Вот это меня и убивает. Губит мое воображение, не оставляет ни одной опоры. А, да тебе этого не объяснишь. Ты-то сумел не увянуть. В общем, неважно. Выпить хочешь?

- Нет, благодарю. И что же ты...

- Я здесь задыхаюсь, - сказал Рэндл, нетвердой рукой наливая виски в один из стаканов. - Ненавижу эту нескладицу.

- Почему же ты не...

- Энн - истеричка.

- Неправда, и ты это отлично...

- А-а, к черту. Прости, нервы у меня никуда. Выпей ты ради бога.

Хью налил себе виски и сел напротив Рэндла - тот уже опять сидел у стола, весь выжатый, опустошенный, и роза свисала у него между пальцев. Хью отпил хороший глоток. Что-то передалось ему от неистовой вспышки Рэндла, и он, глядя прямо перед собой, ощутил приятный всплеск энергии, как будто бы никак не связанный ни с обмякшей фигурой сына, ни с тем семейным взрывом, который предвещали его слова. Он окинул взглядом комнату Рэндла, немного женственную комнату, где пыльный солнечный свет перемешал и окрасил в пастельные тона разбросанные книги, выгоревший кретон, подушки, фарфор, цветные гравюры. И решился:

- Я не ошибаюсь, это Эмму Сэндс я видел на кладбище?