Стивен Кинг - Руки Джона Коффи

- Вам не показалось это странным?

- Это показалось мне более чем странным, мистер Эджкум. Он словно свалился с неба. И от него никакой пользы: он не может вспомнить, что было на прошлой неделе, когда наступает следующая.

- Да, не может, - согласился я. - А как вы это объясняете?

- Мы живем в эпоху депрессии, - сказал он. - Вот так я это объясняю. Все куда-то едут. Оклахомцы отправляются в Калифорнию собирать персики, бедные белые из лесов хотят собирать автомобили в Детройте, чернокожие из Миссисиппи желают переехать в Новую Англию и работать на обувной фабрике или на ткацкой. И все они - и черные, и белые - думают, что на новом месте им будет лучше. Такой вот американский образ жизни, черт бы его побрал. Даже такой великан, как Коффи, может остаться незамеченным... пока, да, пока он не решит убить пару маленьких девочек. Маленьких белых девочек.

- Вы верите в это? - спросил я.

Он ласково посмотрел на меня:

- Иногда.

Его жена высунулась из кухонного окна, как маши-нист из кабины локомотива, и закричала: "Дети, печенье готово! - Потом обратилась ко мне: - Не хотите ли овсяного печенья с изюмом, мистер Эджкум?".

- Я уверен, что оно превосходно, мадам, но я воздержусь.

- Ну ладно, - сказала она и исчезла из окна.

- Вы видели его шрамы? - вдруг спросил Хэммерсмит. Он все еще наблюдал за детьми, которые никак не могли оторваться от качелей, даже ради овсяного печенья с изюмом.

- Да. - Я был удивлен, что он тоже заметил. Он увидел мою реакцию и засмеялся.

- Одной из побед защитника было то, что ему удалось заставить Коффи снять рубашку и показать свои шрамы присяжным. Обвинитель Джордж Петерсон, протестовал как мог, но судья разрешил. Старый Джордж зря сотрясал воздух: здешние присяжные не придержи-ваются всех этих психологических бредней о том, что люди, с которыми плохо обращались в детстве, просто не могут себя контролировать. Они верят в то, что люди всегда за себя отвечают. Я тоже во многом разделяю эту точку зрения... но все равно, эти шрамы были ужасающими. Вы рассмотрели их, Эджкум?

Я видел Коффи раздетым в душе и понял, о чем он говорил.

- Они все словно размазаны, расплывчатые такие.

- Вы знаете, что это означает?

- Кто-то избил его до полусмерти, когда он был маленьким, - сказал я. - До того, как он вырос.

- Но им не удалось изгнать из него дьявола, так, Эджкум? Лучше бы поберегли палку и утопили его в реке, как слепого котенка, правда?

Я подумал, что, наверное, следует просто согласиться и уйти, но не смог. Я видел его. И я также ощутил его. Ощутил прикосновение его рук.

- Он... странный, - произнес я. - Но в нем нет при-знаков агрессивности и склонности к насилию. Я знаю, как его нашли, это не согласуется с тем, что я вижу каждый день на блоке. Мне известно, что такое агрес-сивные люди, мистер Хэммерсмит. - Я подумал, конечно, об Уортоне, душившем Дина Стэнтона цепью и оравшем: "Эй, ребята! У нас сегодня праздник или что?"

Теперь он смотрел на меня пристально и слегка улыбался недоверчивой улыбкой, которой я не придал большого значения.

- Вы приехали не для того, чтобы понять, мог ли он убить других девочек в другом месте, - проговорил он. - Вы приехали узнать, думаю ли я, что он этого вообще не совершал. Ведь так, правда? Признайтесь, Эджкум.

Я допил свое холодное пиво, поставил бутылку на столик и сказал:

- И что, вы согласны?

- Дети! - позвал он детей снизу, наклонившись вперед. - Идите сейчас же сюда есть печенье! - Потом откинулся снова на стуле и посмотрел на меня. Слабая улыбка, которой я не придал значения, появилась снова.

- Я вам расскажу кое-что, - сказал он. - Слушайте внимательно, потому что, вполне возможно, вы услышите то, что вам надо.

- Я готов.

- У нас была собака по кличке Сэр Галахад. - Он показал пальцем на будку. - Хорошая собака. Беспо-родная, но ласковая. Спокойная. Готовая лизать руки или принести палку. Таких помесей очень много, правда?

Я, пожав плечами, кивнул.

- Беспородная собака во многом напоминает негра-раба, - продолжал он. - Его узнаешь и зачастую начинаешь любить. Пользы от такой собаки не много, но ее держат потому, что вам кажется, будто она вас любит. Если повезет, мистер Эджкум, то вам не придется никогда узнать, что это не так. А вот нам с Синтией не повезло.

Он вздохнул - протяжно и с печальным звуком, словно ветер, перебирающий осенние опавшие листья. Он снова показал на собачью будку, и я подумал, как это я раньше не заметил запустения, мог бы догадаться и по кускам помета, уже побелевшим и рассыпающимся.

- Я обычно убирал за ним, - сказал Хэммерсмит, - и чинил крышу будки, чтобы не протекала в дождь. И в этом Сэр Галахад походил на южного негра, который тоже этого для себя не делал. Теперь я не прикасаюсь к ней, я даже не подходил туда после несчастья... если то, что случилось, можно назвать несчастьем. Я подошел к собаке с винтовкой и застрелил ее, но с тех пор туда не подходил. Не могу. Может быть, со временем... Тогда я уберу всю эту грязь, а будку снесу.

Явились дети, и мне вдруг очень захотелось, чтобы они не подходили, - больше всего на свете. Девочка была нормальной, а вот мальчик...

Они затопали по ступенькам, глядя на меня, хихикая, а потом направились к двери в кухню.

- Калеб, - позвал Хэммерсмит. - Подойди сюда на секунду.

Девочка - точно его двойня, они были одного возраста - отправилась на кухню. Мальчик же подошел к отцу, глядя себе под ноги. Он знал, что уродлив. Ему было года четыре, наверное, но в четыре года уже можно понять, что ты уродлив. Отец взял мальчика пальцами за подбородок и попытался поднять его лицо. Сначала мальчик сопротивлялся, но когда отец попросил его: "Пожалуйста, сынок", с нежностью и теплотой в голосе, он сделал, как просили.

Громадный полукруглый шрам шел от волос, пересекая лоб и один безразлично сощуренный глаз, и дальше к уголку рта, исковерканного и застывшего в отвратитель-ной гримасе. Одна щека была гладкой и прелестной, а другая - шероховатой, как древесный ствол. Наверное, там была рана, но теперь она наконец зажила.

- У него один глаз, - сказал Хэммерсмит, погла-живая изуродованную щеку мальчика любящими паль-цами. - Слава Богу, что он не остался совсем слепым. Мы на коленях его благодарили. Эй, Калеб?

- Да, сэр, - застенчиво сказал мальчик - мальчик, которого будут немилосердно бить словами, смехом, прозвищами в течение всех лет учебы, которого не будут приглашать поиграть в бутылочку или в почту и который вряд ли будет спать с женщиной, когда наступят времена мужских надобностей, если только не заплатил за нее, мальчик, который всегда будет вне теплого и светлого круга своих ровесников, - мальчик, который, глядя в зеркало в ближайшие пятьдесят или шестьдесят лет своей жизни, будет думать: урод, урод, урод.