Наталья Никитина - Полтора килограмма

комнаты занимали горшочки с различными сортами комнатных растений, с которыми она иногда

разговаривала так, словно это ее дети. Я помогал ей поливать их и относить на рынок, когда появлялась

такая необходимость. Она мечтала о собственном доме с просторной светлой оранжереей. Как же я хотел

разбогатеть ради нее! Перед сном часто лежал, закинув руки за голову, и пялился в пожелтевший потолок. В

такие минуты я представлял себя хозяином огромного цветочного магазина. А моя мама в красивом

розовом платье прогуливается среди рядов экзотических растений, взгляд ее полон неги и счастья, она с

упоением вдыхает дивный аромат цветов, тонкими пальцами прикасается к их лепесткам. Я стою в стороне

и с гордостью наблюдаю за ее счастьем. Она умела видеть красоту в простых вещах и всегда делилась своим

восторгом со мной; даже залетевшим в окно жуком могла любоваться, уверяя, что у него невероятно

красивый оттенок панциря. Еще у нас было пианино, мама подолгу занималась со мной и говорила, что у

меня абсолютный слух. Впрочем, подозреваю, что этим она просто хотела поднять мою самооценку.

Я сделал паузу, чтобы пригубить остывший чай. Журналистка, расценив это как финал приятных

воспоминаний, обратилась с очередным вопросом:

– Расскажите про школьные годы. Вам легко давалась учеба?

– У меня рано проявились способности к математике. Вероятно, сказалось то, что я много времени

проводил с дедом. В три года уже читал и писал. В четыре – знал таблицу умножения. В пять – решал

задачи для третьего класса. Очень быстро я понял, что обладаю феноменальной памятью – словно

9

фотографировал взглядом лист бумаги и затем читал с него воспроизводя в своей памяти. В школе без

особых усилий запоминал ряд многозначных чисел и мог перемножать в уме трехзначные числа. Это была

самая обычная школа, расположенная неподалеку от нашего дома. В каникулы я читал учебники, поэтому

почти всегда на уроках активно поднимал руку и отвечал на вопросы учителя по новой теме. Домашнее

задание предпочитал выполнять сразу после урока во время перемены, в то время как другие мальчишки

бегали по коридорам, высвобождая излишки бьющей через край энергии. Я рос отрешенным и

созерцательным ребенком. Мне были малознакомы радости и быт многолюдного двора, где все ребята

играли в футбол. Я же оказался слишком медлительным для таких игр. Во время прогулок чаще мечтал о

чем-нибудь, сидя в стороне на лавочке, вздрагивая, когда мальчишки просили пнуть им улетевший за

пределы поля мяч. Мне исполнилось девять лет, когда от инсульта умер дедушка. К тому времени кризис в

стране уже закончился, но потеря кормильца для семьи стала серьезным испытанием. Курт уехал на

строительство небоскребов в Чикаго, где в это время началась вторая волна «архитектурных причуд». Там он

женился, обзавелся детишками и благополучно прожил всю жизнь.

Потом у меня появился отчим. Денег не хватало, и мама, полагая, что появление мужчины в доме

облегчит наше бедственное финансовое положение, терпела несносный характер своего нового мужа. Он

любил маму, был весел и внимателен к ней, не экономил на продуктах, но все эти достоинства блекли на

фоне его жестокости. Когда он был трезв, то чаще всего молчал и не замечал меня, однако алкоголь

превращал его в дикое животное. В нем начинали бурлить энергетические потоки необузданной агрессии. А

выпивал он, надо заметить, каждые выходные. Ему доставляло удовольствие издеваться над нами.

Напиваясь, он иногда, потехи ради, заставлял меня съесть луковицу, я ел и плакал, а он, находя это

невероятно смешным, хохотал во всю глотку! С тех пор не переношу даже запах лука.

От этих слов на лице журналистки отразилась крайняя степень сочувствия.

– Мама была беременна, – продолжал я свою исповедь. – Однажды отчим ее толкнул, она сильно

ударилась, и ее увезли в больницу с кровотечением. Больше иметь детей она уже не смогла. Периодически

у отчима случались приступы белой горячки. В такие дни мы прятались в нашей с бабушкой комнате,

придвигая к запертой двери массивный комод. Этот кошмар длился три года. Когда его зарезали в пьяной

драке, моему счастью не было предела. Мы снова зажили спокойно. Мама, я и бабушка. Опять в наш дом

вернулись вечерние посиделки с соседями, мама музицировала, бабушка с миссис Татум пели песни, мы

пили чай. Бабушка пекла воздушные пончики, такие же круглые и мягкие, как она сама. От ее одежды всегда

пахло ванилью.

Когда мне исполнилось двенадцать лет, я напросился в помощники к старому мудрому почтальону

Вэйну Доэрти. Это была очень колоритная личность. Седой, с усами и бакенбардами, словно сошедший со

старинной гравюры. Его дом тогда казался мне целой библиотекой. Одна стена была полностью отведена

под полки с книгами в старых потрепанных переплетах. После занятий в школе я спешил к нему на почту. В

юношеские годы он заменил мне деда. Вэйн научил меня двум вещам: курить и анализировать то, что я

вижу. Например, он брал в руки конверт и по почерку, запаху, марке и адресу пытался охарактеризовать

отправителя письма. Меня это ужасно забавляло! Мы наугад вытягивали конверт, словно карту из колоды, и

каждый, бравируя своей наблюдательностью, пытался как можно больше рассказать об отправителе

конверта. Я помогал ему разнести почту, а он мне за это каждый раз давал доллар и кормил в местном

трактире.

В пятнадцать я уже разгружал баржи, работая у знакомого Доэрти. Все заработанные нелегким

трудом деньги отдавал маме, которая к тому времени уже преподавала в музыкальной школе. Видели бы

вы, с какой гордостью я это делал. Именно тогда я понял, что стал мужчиной! Окончив школу, поступил в

Северо-Восточный университет на математический факультет, параллельно подрабатывая наборщиком в

одной из типографий. Среди однокурсников пользовался уважением, но не более. Конечно, у меня была

пара близких друзей, таких же, как и я, зажатых комплексами «ботаников». Девушки на меня внимания не

обращали. Худой и сутулый очкарик, с большим прыщавым носом и густыми бровями, безвольно

приподнятыми к центру лба. Поэтому вечера я проводил не на свиданиях, как все сверстники, а в своей

комнате с книгой в руках.

Мне было тридцать, когда умерла мама, и нахлынувшую пустоту я пытался заполнить книгами. Она

ушла так тихо. Оторвался тромб. Смерть была мгновенной. Ей было всего пятьдесят шесть. И мы остались с

бабушкой вдвоем. Позже я часто отматывал свою жизнь, как кинопленку, назад. И ругал себя снова и снова,