Комната Бога - Антон Алексеевич Лазарев
— Роб, подошла твоя очередь игрового сеанса. Тебя просят лечь в модуль погружения для запуска подготовительных процессов.
— Да. Уже иду, — отозвался Матти.
Он глубоко вдохнул и протяжно выдохнул. Подошел к двери, произнес:
— Игровая.
Одишо. Южная Месопотамия
На отвердевшей, изголодавшейся по дождю земле, протяженного, покатого склона высоченного холма, растянулись в несколько рядов скромные, прямоугольные, одноэтажные постройки из глиняного кирпича. Группа мелких поселений, всего две недели назад провозгласившая себя автономным городом-государством, сегодня утопала в крови. Большая часть домов была разрушена и сожжена. Дым от еще недогоревших строений растекался едким облаком по уставшему от жары, холмистому склону, сплошь покрытому коркой из песка и каменными валунами. Лишь изредка прорисовывались кустарники и истощенные деревца, с куцей, пожелтевшей, ссохшейся листвой, будто одинокие волосинки на плохо выбритом лице. В голубом ясном небе переливался желтый диск солнца, безжалостно устилавший всю местность палящим зноем.
У одного из домов с давно растрескавшейся известняковой облицовкой, под навесом, сооруженным на скорую руку из сухих веток и грязных тряпок, некоторые из которых были пропитаны свежей кровью, собралась группа людей.
По центру, в деревянной повозке восседала важная персона. Это был жрец по имени Шиму. По его бледному, (на фоне практически черной кожи слуг), пухлому лицу струился пот, который он регулярно, лихорадочными, нервными движениями смахивал некогда белым, войлочным платком. Его пестрое одеяние из экзотической в этих местах льняной ткани было усыпано пиктограммами, вышитыми позолоченными нитками. На голове красовался высокий кожаный колпак с золотыми вкраплениями в виде завивавшихся в спираль узоров. Толстое, сальное тело, до пят укрытое тонким плащом, с двух сторон обдували опахалом слуги, из одежды на которых имелась лишь шерстяная схенти, свисавшая чуть ниже колен.
По периметру хлипкого навеса, с трудом сдерживавшего натиск обжигавших летних лучей, выстроились воины в шерстяных, бежевых набедренниках и медных, яйцеобразных шлемах с открытым лицом. Крест-накрест, через плечи была надета кожаная перевязь, скреплённая большой, переливавшейся бликами бляхой. Каждый держал в руке длинное копье, и, высотой по грудь, — деревянный прямоугольный щит с металлическими набойками.
— Нет. Этот рахитный какой-то, — безэмоциональным, притомившимся тоном, будто оценивая овец, произнес сидевший в повозке жрец Шиму, обращаясь к своим помощникам.
Перед группой, расположившейся под навесом, выстроились в несколько рядов измученные жарой и побоями, хмурые лица будущих рабов. Солдаты по одному выводили разгромленных, плененных сегодня утром воинов на показ жрецу. Многие из них были серьезно ранены и с трудом держались на ногах.
— Давайте следующего, — басистым, строгим голосом распорядился командир отряда. Двое солдат с двух сторон взяли под руки крупного, широкоплечего молодого человека и вывели его вперед, остановившись в нескольких метрах от надменной, круглой рожи жреца. На груди покоренного, крепко скроенного воина, виднелся длинный кровоточащий порез.
— Этот хорош, — оживился жрец Шиму. — Уту, как думаешь, не сдохнет он по дороге? — обратился Шиму к командиру отряда, указывая на грудь пленника.
— Скорее ты сдохнешь, жаба урукская! — со злостью, сквозь зубы пробормотал военнопленный. Мощный удар древком копья по затылку сбил его с ног. Солдаты принялись было колотить его дальше, но их остановила поднятая вверх ладонь и возглас жреца:
— Довольно! За свое словоблудие и темные деяния он скоро ответит перед богами.
Пленника подняли и Шиму спросил у него:
— Как зовут тебя, изменник?
Молодой воин, горделиво приподняв поросший густой, черной бородой подбородок, молча, с презрением во взгляде, уставился на жреца. Несмотря на кровавые потеки на лице от только что нанесенных ударов, всем своим видом он выражал невозмутимость и спокойствие. Черты его лица были довольно грубыми, словно высеченные топором; вытянутый, заостренный нос с широкими ноздрями, угловатые, выраженные скулы и широкий покатый лоб, из-под которого блестели смелостью сощуренные карие глаза.
Шиму многозначительно взглянул на командира Уту и тот обратился к пленнику, с угрожающим весом в голосе:
— Если тебе задают вопрос, и ты не отвечаешь, — я срубаю башку твоему брату. Любому, на свой выбор. Договорились? — в конце речи левая часть губы командира потянулась в злорадной, хищной улыбке.
— Одишо, — с тем же невозмутимым, каменным выражением лица произнес плененный воин.
— Ты молод и дерзок, Одишо, — задумчиво промолвил Шиму. — Уту, что-то можешь сказать за него? Каков он был в бою?
Командир выдвинулся вперед, поближе к жрецу и отрапортовал:
— Этот сукин сын с десятком воинов до последнего не хотел сдаваться. Не мало наших перебили. Скрывались в той укрепленной пещере на возвышенности. — Уту указал пальцем на догорающие останки оборонительных строений. — Пришлось выкуривать собак.
— Отлично. — остался доволен услышанным жрец. — Он нам подходит. Веди остальных из его отряда.
— В живых осталось только трое, — сообщил командир. Он повернулся к солдатам и жестом приказал привести пленников.
***
Тяжелая, усталая поступь человека и мула, раз за разом, вздымала в воздух крупинки песка и прочей пыли, клубы из которых перемешиваясь, завивались в единое, курчавое, грязное облако, медленно таявшее далеко позади протяженной колонны из людей и повозок. По узкой грунтовой дороге, вдоль долины реки Евфрат, веретеницей вытянулись группы рабов и солдат. Впереди шел отряд солдат-копьеносцев человек из пятидесяти. За ними, друг за другом тянулись несколько повозок, в одной из которых сотрясалось от дорожных ухабов потное, грузное тело жреца Шиму. За повозками шли слуги и связанные парами между собой, — новоиспеченные рабы, в сопровождении военного конвоя.
Одишо шел в двойке со своим прихрамывающим соплеменником. Они находились в пути уже шестой день. С каждым новым рассветом людей из его племени становилось все меньше. Изнуряющая жара, травмы, полученные в бою, голод и жажда оставляли в живых только самых выносливых из них. За те несколько часов в сутки, отведенных на сон, организм не успевал восстанавливать силы.
— Я больше не могу так, — прохрипел Адур, шедший в паре с Одишо. — Сейчас упаду и пусть меня забьют до смерти.
— Даже не думай. Сдаваться нельзя, — тихо, сквозь сбившееся дыхание, произнес не менее уставший, но все же сохранивший искру надежды, Одишо.
— Нас все равно ведут как скот на убой, — продолжил сеять отчаяние Адур. — Не хочу до конца жизни впахивать на этих тварей.
Он огляделся. По левую сторону уже давно тянулась манящая приятной прохладой, река Евфрат. Ее широкое извилистое
