Томас Диш - Щенки Земли

— Но не конкретно тот день. В тот год я без конца говорил о Боуге. Я как раз открыл в себе то, что называл Эпохой Просвещения. Хотя этих девушек я помню. Одна, Барбара, — а как звали другую?

— Руфь.

— Какая у вас страшная память.

— Чтобы лучше вас съесть, дорогой мой. Тем не менее вернемся к вашему разговору — эти две потаскухи смогли-таки разобраться в старых как мир свидетельствах в пользу того, что вселенная подобна часам, а заодно и в том, что часов не может быть без часовых дел мастера. Докопались до Первопричины, у которой нет других Причин. До самого того дня я и слыхом не слыхал о часовых дел мастере, и когда они затараторили об этом, я подумал: «Вот что станет загвоздкой для Мозга Донавана». Но не тут-то было — вы сразу же разнесли их глупые силлогизмусы… — еще одна ошибка в произношении, —…на мелкие кусочки. Они так никогда и не получили откровения, не сумев отступить от старой чепухи, — но я получил. И это вы отрешили меня от религии прежних времен.

— Я сожалею, Мордикей. Поверьте мне, сожалею. Мы никогда не отдаем себе отчета в том, как сильно можно отравить жизнь другим тем, что считаем всего лишь собственным заблуждением. Не знаю как…

— Сожалеете? Дорогой мой, я был благодарен вам за это. Вам может показаться странным способ, которым вас так по-пиратски заарканили в эту дыру под землей, но предстоящая вам здесь жизнь лучше той, которую вы вели в Спрингфилде. Хааст показал мне ваш тамошний дневник. Теперь вы далеки от всего этого. Но я не стану отпираться, что не только альтруизм толкнул меня на то, чтобы просить Хааста перевести вас сюда. Это был мой шанс встретить первоклассного, настоящего, печатаемого поэта. Вы ведь действительно прошли весь путь целиком, не так ли, Саккетти?

Нет никакой возможности отделить друг от друга те чувства, которые смешались в этом одном его вопросе: восторг, презрение, зависть и — что таилось во всем, сказанном мне Мордикеем, — какая-го странная высокомерная радость.

— Надо полагать, вы читаете «Холмы Швейцарии»? Я так и думал. Поистине чисто писательское тщеславие — заглянуть в сборник при первой благоприятной возможности! — Мордикей пожал своими малозаметными плечами. — Я тоже прочитал его.

— Тогда вы знаете, что я — с возрастом — отделался от зеленого материализма тех дней. Бог существует совершенно независимо от Фомы Аквинского. Вера — это больше, чем совершенное владение силлогизмами.

— Плевал я и на веру и на ваши эпиграммки. Больше вы мне не Большой Брат. Уже два года, как я — ваш босс, дружище. Что же касается вашей новейшей набожности, то я затащил вас сюда, несмотря на нее и несмотря на отвратительную величавость некоторой части вашей поэзии тоже.

Что мне оставалось, кроме отступления?

Мордикей улыбнулся, гнев исчез так же быстро, как накатил на него.

— В сборнике попадались и отвратительно хорошие стихотворения тоже. Джорджу книга понравилась в целом больше, чем мне, а Джордж разбирается в подобных вещах лучше меня. Он сейчас копошится с одним таким творением. Что вы о нем думаете?

— О Джордже? Он… очень впечатлительный. Боюсь, я не был готов осмыслить все сразу. Я и теперь еще не готов. Здесь живется довольно безответственно, особенно после полного вакуума Спрингфилда.

— Как в аду. Между прочим, какой у вас коэффициент умственного развития?

— Есть ли смысл говорить о коэффициенте умственного развития в моем возрасте? В пятьдесят седьмом в одном тесте я набрал сто шестьдесят, но не знаю, чему бы это соответствовало для меня по стандартной кривой. Но теперь не все ли равно, что даст какой-нибудь печатный тест? Весь вопрос в том, что вы делаете с помощью вашего интеллекта.

— Понимаю — вопрос в том, не ссучился ли он?

По легкости, с которой он так поспешно ответил, я почувствовал, что наш разговор впервые коснулся темы, к которой Мордикей относится вполне серьезно.

— Что делаете вы, Мордикей? Здесь, в этом заведении. И что это за заведение? Что Хааст и Баск пытаются выведать у ваших людей?

— Это ад, Саккетти, разве вы не видите? Или его передняя. Они пытаются скупить наши души, чтобы пустить тела на сосиски.

— Они говорили вам, что я ничего не должен знать об этом, не так ли?

Мордикей отвернулся и затопал через комнату к книжной полке.

— Мы гуси, а Хааст и Баск набивают наши зобы западной культурой. Наука, искусство, философия, все, что годится для кормежки на убой. А пока —

Ох, не сыт я, ох, не сыт я.А меня всё кормят, кормят,Мочи нет смотреть на пищу,К ней притронуться нет сил.Ох, не сыт я.

Мордикей прочитал мое стихотворение. Авторская реакция колебалась между тем, что мне льстил его выбор именно этого отрывка (он один из тех, которыми я горжусь), и состраданием к муке, с которой он декламировал. Не менее жалко было и себя, первым высказывавшего эту муку. Я ничего не сказал и перестал задавать вопросы.

Мордикей тяжело опустился на кушетку.

— Эта комната, Саккетти, — просто настоящая беда. Все наши комнаты были сначала такими же, но вы не должны с этим мириться. Скажите Хаасту, что желаете иметь что-нибудь более классное. Скажите, что эти занавески причиняют вред сигналам вашего мозга. У нас здесь карт-бланш на такие вещи, как отделка интерьеров. Не сомневайтесь и пользуйтесь преимуществом.

— По сравнению со Спрингфилдом она выглядит вполне элегантной. В этом отношении она не уступает ни одному месту, где мне приходилось бывать, не считая номер на сутки в Ритце.

— Да, поэты не делают чертовски больших денег, не так ли? Могу держать пари, что я был куда богаче вас — перед тем, как меня отобрали. Эти, мать их так! Было огромной ошибкой попасть в число отобранных.

— Вы попали в лагерь «Архимед» так же, как Джордж, через военную тюрьму?

— Да. Нападение на офицера. Тот сукин сын ответил за это. Они все за это ответят, но никогда своего не добьются. С тем я рассчитался сразу — выбил ему два зуба. Отвратительная сцена. Сцены в тюрьме были еще хуже — за подобные вещи они нас действительно размазывают по стенкам. Вот я и стал добровольцем. Это было шесть, нет, семь месяцев назад. Иногда я думаю, что это не такая уж большая ошибка. Я имею в виду то, чем они нас пичкают, — это отбивает кислоту. С кислотой вы думаете, что знаете всё; а с этим дело идет чертовски хорошо. Но не так уж часто я в состоянии пользоваться этим на полную катушку. Бльшая часть времени — страдания. Как говорит Хааст: «Гениальность есть неопределенная способность к страданию».