Владимир Михайлов - Один на дороге

Я не дипломат и не ученый. Я военный.

Но почему избрал я именно эту, а не другую, куда более комфортабельную судьбу?

Мне почудилось, что Оля, глядя на меня печальными глазами, говорит: «Видишь? Не зря я невзлюбила военных. Вот и ты…»

Оля, ответил бы я ей, я просто не мог иначе. И дело тут не только в моем отце, дивизионном комиссаре Акимове. Но боюсь, Оля, ты не совсем поймешь меня. Потому что мы с тобой воспитаны по-разному. Ты родилась и живешь после войны, а я жил перед войной и свое воспитание получил именно тогда. Сейчас борются за мир, и ты и твои сверстники утешаете себя тем, что войны не будет, а мы в те годы твердо знали, что она будет, и что надо быть к ней готовым. Нам не на кого было надеяться, кроме самих себя, какой бы ни была тогда наша политика и дипломатия: только на самих себя. А надеяться на себя означало — надеяться на Красную Армию. Но на кого надеешься, того и любишь; и мы любили армию — армию как целое, и каждого военного человека в отдельности. Романтика, скажешь ты, атавистическая мужская романтика… Без романтики жить нельзя, однако тут была далеко не только она; тут было ощущение великих целей и великих задач, ради которых наша армия существовала. Повторяю, я говорю о том, как мы воспитывались, чем дышали в детстве. Мы, мальчишки, бежали за каждым красноармейцем, как будто он был уже героем — бежали, потому что были уверены, придет час — и он героем станет. Только не говори, что в этом было что-то от милитаризма, пусть неосознанного, нет. Но то была эпоха людей, для которых гражданская война была куда ближе по времени, чем для тебя — вторая мировая, и мы знали, что наша страна существует лишь потому, что Красная Армия победила в гражданской войне, и будет существовать только в том случае, если наша армия выиграет и войну с фашизмом. Я, мое поколение впитали это чувство вместе с воздухом, которым дышали, и от него нам уже не освободиться до самой смерти, да мы и не хотим освобождаться. Эпоха была такой, что служба в армии воспринималась как одно из высших человеческих предназначений, и ради этого, ради исполнения такого предназначения мы были бы готовы и на большие жертвы, чем ограничение личной свободы и все прочее. Армии же сегодня нужны как раз такие люди, которые, в принципе, могли бы избрать себе любую другую профессию и преуспеть в ней, но все же пошли в армию, потому что были уверены в необходимости и правильности этого шага. И пусть наша жизнь нелегка, но она нужна и оправдана. Вот почему я стал тем, кто. я есть, и никем иным; вот почему я не могу сейчас поступить иначе, хотя для нас обоих это — большая, может быть, непоправимая беда; и хотя, я понимаю, тут, видимо, сработала не настоятельная необходимость, а обычный армейский рефлекс немедленной исполнительности — я не могу иначе. Военный знает, что в любой момент от него могут потребовать отдать свою жизнь, выполняя приказ чего нельзя потребовать ни от одного штатского человека. И точно так же приказ может потребовать отдать и твое долгожданное, только что забрезжившее счастье…

Запыхавшийся майор появился на пороге.

— Товарищ подполковник…

— Что произошло, майор?

— Полковник Лидумс погиб. Подорвался на мине.

Как же это, друг? Разве это возможно?

Мы с тобой знакомы много лет, много лет дружили; за это время кое-кто из наших общих знакомых, приятелей и сослуживцев умер. Кто от болезни, кто в катастрофе, один даже наложил на себя руки. Это было печально, но не удивительно. Потому что с большинством людей понятие смерти сопоставимо. Их можно представить себе мертвыми. Тебя — нет. Ты старше меня, но я никогда почему-то не думал, что ты должен поэтому уйти раньше. И сам ты, наверное, тоже так не думал. Ты жил со вкусом, наслаждаясь каждой минутой, все равно в работе ли, в отдыхе, в веселье, в любви. Никогда не бывал ты недоволен жизнью, хотя она вовсе не всегда была добра к тебе, временами приходилось солоно, потому что ты не любил щелкать каблуками и никогда не соглашался с начальством только потому, что оно — начальство. И даже к болезням, которые порой тебе досаждали, ты относился с терпеливым юмором, как относятся к престарелой, выжившей из ума, ворчливой, но в общем-то безвредной тетке.

Ты не боялся смерти, потому что в глубине души был уверен, что ее не будет. Как же ты позволил себе умереть?

Я многим тебе обязан, немалому ты меня научил, а еще больше дал именно этим своим отношением к жизни — и тем еще, что при всей своей принципиальности и внутренней самостоятельности ты вовсе не был чистой воды идеалистом, и наступить тебе на мозоль было очень нелегко; ты знал, где в жизни что лежит, и когда надо было добиваться практического результата — для себя, но куда чаще для других, — ты добивался. И тебе верили, на тебя надеялись — и не зря. В то же время, если люди подводили тебя, ты не становился в позу и не отворачивался от них, но как бы соглашался и мирился с тем, что людям свойственны слабости, и не все обладают таким характером, как ты сам. Превосходя многих во многом, ты никогда не был, органически не мог быть высокомерным и, умея командовать, не умел помыкать другими. Когда недалеко есть такие люди как ты, спокойней и лучше жить. Как же ты смог?

Было время, когда мы встречались с тобой ежедневно, и нам не хватало дня, разговоры затягивались до вечера, порой на всю ночь напролет. Потом служба развела нас, и мы стали встречаться реже, но никогда не забывали друг о друге, я, во всяком случае, часто обращался к тебе мысленно, потому что ты всегда умел давать хорошие советы, зато и сам не пропускал мимо ушей дельной рекомендации. А когда мы встречались, у нас, как и встарь, всегда было о чем поговорить, начиная с астрофизики и мировой политики и кончая текущими, сегодняшними делами, твоими и моими. Не знаю, как других, а меня такие разговоры всегда толкали к действию, к работе, помогали сделать что-то хорошее, так что мне трудно определить, сколько в моем — твоего. Как же я буду теперь жить, не зная более, что ты — есть, и что, если очень захочется, я смогу через небольшое время увидеть тебя?

Нет, мы взрослые мужики, мы, конечно, не пропадем, внешне в нашей жизни даже мало что изменится, и все же не могу не сказать: на кого ты нас оставил? Почему?

И почему меня в это время не было рядом?

Если бы я прочитал это в газете, я решил бы, что произошло недоразумение. Если бы… Потому что я и сейчас не понимаю, как это может быть. Тебя — и вдруг нет. Разве это возможно?

Неужели вот так, заочно, должен я сказать тебе «прощай» — и на этом все кончится?

Неужели ты ничего больше мне не ответишь? Мы ведь так и не посидели с тобой, так и не поговорили, только собирались.