Джеймс Блэйлок - «Если», 2002 № 09

Эстер Фриснер

ЛЮДИ ПОД ДОЖДЕМ

Мы уже почти дома, но небо вдруг темнеет, а свинцовые тучи проворно закрывают солнце. Мои кости посылают тревожный сигнал, на этот раз режущий: наверное, хотят убедиться, смогу ли я еще отличить старую привычную боль, которая всегда со мной, от чего-то новенького. Где-то прокатывается гром, значит, жди дождя. Почти все лето стояла сушь, и нам давно нужен был хороший обложной дождь, но пока дальше кратковременных ливней дело не шло.

Я смотрю в лобовое стекло, наблюдая, как груды кучевых облаков собираются в небе, растут, словно гребень приливной волны. Джина видит, как я уставился куда-то вдаль, хотя машина сворачивает на автостоянку, но явно не предполагает, что я просто глазею в пустоту. Она знает: ум у меня по-прежнему острый, несмотря на то, что телом я дряхлая развалина, в которой бродят призраки воспоминаний. Пусть думает, будто я беспокоюсь, не застигнет ли нас гроза.

— Я сумею доставить вас домой, прежде чем гроза начнется, мистер Соудер, — говорит она. — Но беда в том, что нам в самом деле нужно молоко. Хочешь не хочешь, придется сбегать в супермаркет. Подождите в машине, не возражаете?

Не знаю, что смешнее: когда Джина говорит, что «нам» нужно молоко, или когда спрашивает, не возражаю ли я. Она знает, что последнее время я почти не хожу. Где уж мне рыскать по супермаркету, пусть и держась за тележку… Но она упорно задает тот же самый проклятый вопрос каждый раз, когда оставляет меня на парковке в «линкольне».

Бедная, глупенькая, милая крошка, которая, представляете, действительно ждет ответа. Можно подумать, у меня есть выбор. Можно подумать, ей не наплевать. Можно подумать, всем не все равно.

Интересно, что она сделает, если я открою рот и заявлю, что возражаю. Не хочу ждать. Мне осточертело ждать. Чувствовать, как копчик все глубже ввинчивается в сиденье машины, или стула в докторском кабинете, или кресла перед телевизором. Последние четыре года прошли в ожидании того момента, когда мужик с косой вспомнит о назначенном визите, и вот тогда-то я двину ему прямо в черепушку, потому что у скелетов нет зада.

Но сейчас я не стану сыпать проклятьями и молоть чушь, не впаду в ярость и не подниму суеты. Когда доживете до моего возраста, сами поймете, что молодежь больше всего не любит суетящихся стариков. Скрипучее колесо смазывают, но только на первых порах. Отъездил свое — и на свалку. В мире и без того достаточно старперов. И никого не интересует, есть ли у тебя право жаловаться.

Буду сидеть в машине, как примерный мальчик, если в семьдесят восемь все еще можно воображать себя мальчиком.

— Идите, дорогая, — говорю я и улыбаюсь. Что-то особенно подлое в моем теле выбирает именно этот момент для удара колющей болью в живот, но, похоже, мне удается не показать мучений. На лице Джины мелькает тень сомнения, но жара стоит невыносимая, а она только что свозила меня к доктору, и ее смена почти завершена. Понятно, она хочет поскорее купить молока, доволочь меня до дому и убраться к чертовой матери.

— Я недолго. Хотите, включу кондиционер?

— Нет, не стоит. Только аккумулятор разряжать. Все окна открыты, ничего со мной не случится.

Джина вымучивает слабую застенчивую улыбку.

— Вы уверены? Ну, ладно.

Она мчится через автостоянку к супермаркету, где наверняка гораздо прохладнее.

Я вздыхаю и поудобнее устраиваюсь на сиденье, прислушиваясь к своему надсадному свистящему дыханию и глядя в окно. (Бог знает, почему: все равно там не на что смотреть.) Меня так часто оставляли на парковке, что я знаю каждый магазин в этом торговом ряду. И могу бойко протарахтеть названия, словно старый катехизис, плюс фамилию семейства, владевшего этим участком земли еще с сороковых, когда на этом месте были клубничные плантации.

Люди торопливо проходят мимо машины — у них полно важных £ел. Мамаши возят тележки с покупками, сражаются с набитыми доверху пакетами. Дети либо впихнуты в крошечные, похожие на клетки сиденья, либо семенят рядом с мамашами, ухватившись за шорты, юбки и блузки, ноют, что хотят пить, есть, спать, — просто потому, что у них новенькие легкие, которые стоит пустить в дело. Счастливые маленькие ублюдки!

Один из них видит меня и застывает, не зная, улыбнуться или нет. Приходится делать это за него. Он улыбается в ответ и вроде бы уже собирается сказать «хэлло», но тут мать хватает его за руку и тащит прочь, выговаривая за то, что приставал к такому милому старичку.

Интересно, как бы она запела, если бы милый старичок рассказал, что делал в Анзио. Что видел в Освенциме после падения рейха.

Гром прокатывается по небу, которое успело приобрести размыто-чернильный оттенок. От Джины ни слуху, ни духу: должно быть, большая очередь к кассе. В соседней машине сидит большая желтая собака, непрерывно лающая с тех пор, как мы припарковались рядом. Я знаю, что чувствует пес, но смелости присоединиться к нему не хватает. Гром доводит его до бешенства, заставляет тявкать все отчаяннее, надрывнее, звонче, совсем как тех маленьких шавок, которых любила Мэри.

— Заткнись, подруга, — бормочу я. Мэри терпеть не могла подобного жаргона, но Мэри мертва.

В небе развертывается бесконечный лист железа. Падает первая капля, жирно расплываясь на лобовом стекле. Прохладный ветерок немного освежает. До чего же приятно! Обычно я все время мерзну, но эта погода и меня допекла. Я с удовольствием подставляю лицо под холодные брызги. Даже глаза закрывать не нужно: за меня это сделала катаракта. Зато можно помечтать. Почувствовать, как мое лицо ласкают руки Мэри — мягкие, пахнущие розами… и оба мы молоды и счастливы.

— Все такой же, а, Рыжий? По-прежнему ума не хватает от дождя спрятаться!

Он прислонился к «линкольну» с моей стороны: одна рука на бедре, вторая покоится на крыше, голова повернута так, чтобы попристальнее заглянуть мне в глаза. Дождь струится по его пончо: ничего не скажешь, разверзлись хляби небесные, вокруг сапог собираются лужи. Этот сукин сын лыбится так, словно только сейчас из борделя.

— Кто бы говорил, Ник, — откликаюсь я. — Я, по крайней мере, под крышей.

— Да ну? И я тоже.

Его улыбка становится еще шире.

Но прежде чем я успеваю ответить Нику, кто-то трогает меня за плечо. Я подскакиваю, если это можно так назвать. Вернее, дергаюсь, будто лягушка на ниточке.

— Какого чер… — бормочу я и поворачиваю голову, только чтобы увидеть, как сквозь окошко со стороны водителя протягивается рука, тощая бледная рука в веснушках, гладкая, как у девчонки. Я охаю, задыхаюсь, и воздух прокатывается по глотке, словно стеклянные бусы по стиральной доске.