Зиновий Юрьев - Повелитель эллов

— Вот это и смущает меня…

— Я ведь не мог рассчитывать, что тут же раскрою коррам глаза, и они мгновенно поймут, как вы используете их.

— Пришелец!

— Обожди. Наберись мужества хотя бы ради твоего создателя. Эбры не боялись ничего, даже своей гибели.

— Хорошо, — медленно пробормотал неживой. — Я не буду перебивать тебя. Говори, что хочешь. Но в конце разговора ты пожалеешь, что Хиал не успел разбить тебе голову камнем, потому что я сожму кольца так, что они раздавят твои руки и ноги. Нет, не сразу, пришелец, не сразу, этого ты не заслужил, а медленно, так, чтобы успел тысячи раз проклясть свою судьбу, как проклинали ее мы, пережившие своих господ и творцов.

— Другого я не жду. Я взываю не к твоему благородству, я стучусь в дверь твоего разума, твоего расчета. Назови мне хоть одну причину, побудившую меня прийти сюда, и я буду спокойно ждать своего конца. Хотя бы одно объяснение, неживой, одно, всего одно. Ведь Варда рассказал мне о возмущении корров его словами, моими словами, и намерение передать все вам. Ну, говори, Шестой.

— Я не знаю… Может быть, ты действительно потерял разум.

— Ты не веришь своим словам. Ты знаешь, что я не безумец.

— Я не могу решить. Ты говоришь одновременно и как здравомыслящее существо, и как потерявший разум.

— Отлично, значит, ты не можешь придумать ни одного объяснения моего появления в вашем лагере. Но почему же тогда не допустить, хотя бы на короткое время, что я говорю правду, что я действительно нашел подземелье в Больших развалинах, где находятся машины с сознанием двух эбров? Чем ты рискуешь?

— Нет, пришелец. Это бессмысленно.

— Но почему же? — вскричал я.

— Я уже прикидывал такую возможность, но тут же отверг ее.

— Почему?

— Очень просто. Допустим, ты действительно не лжешь, чтобы спасти свою жизнь. Допустим, ты действительно говорил с эбрами. Допустим. Но для чего тебе идти к нам? Ты же ненавидишь нас за то, что мы делаем с Семьей. Для чего же тебе оказывать нам величайшую услугу? Да что услугу — стать нашим благодетелем. Что ты скажешь на это?

— Наконец-то! Наконец-то мы дошли до главного. Ты прав, Шестой. Я не испытываю к вам особой любви. Мало того, умом своим я понимаю, что и эбры не заслуживают моей любви, ибо безразличие их ко всему, что мешало им мчаться вперед, равнодушие ко всем, кто оказывался на их пути, нам чуждо и отвратительно. Но Арроба сумел, несмотря на все это, внушить, вложить в мой мозг какую-то противоестественную любовь к себе. Она-то и гнала меня к вам.

— Ты хочешь сказать, что полюбил моего незабвенного господина?

— Не я полюбил его, а он заставил меня насильно полюбить его. Против моего желания, против моей воли.

— Так или иначе, но ты любишь его?

— Да.

— Как это похоже на него, — прошептал неживой. — Он никогда никому ничего не приказывал. Он говорил мне: сделай то-то и то-то, и я тотчас же бросался выполнять приказ. Он знал, что все любили его. Я уже тебе, кажется, рассказывал, как ему нравилось менять форму. Один раз он принял даже обличье трехглазого. Когда я увидел трехглазого, входившего в наш дом, я встал на его пути, потому что мой хозяин не любил пророков и презирал их. А трехглазый на моих глазах начал меняться. Сначала исчез третий глаз, потом тело его слегка укоротилось, а черты лица смягчились. Передо мной стоял мой господин, а я все еще не мог прийти в себя. Может, это трехглазый прикидывается господином Арробой, подумал я, но в этот момент эбр весело рассмеялся и сказал: «Робот, ты всегда должен уметь различать своего хозяина в любом обличье. Иначе ты не достоин звания настоящего слуги». Я готов был провалиться со стыда…

— Теперь ты веришь мне? — спросил я.

— Нет, — упрямо сказал неживой. — Ты все же не убедил меня. Ты не привел ни одного доказательства истины своих слов. Мало того, теперь я догадываюсь, для чего ты пришел.

— Например?

— Чтобы уговорить нас отправиться к Зеркальным стенам и завести в засаду. Так, Юуран? Признайся, и я пойду тебе навстречу. Я разом сожму кольца, и тебе даже не придется мучиться, ты тут же испустишь дух. Ну?

— Нет. Но я хоть понимаю теперь… чтобы убедить тебя в истинности своих слов, я должен сообщить тебе нечто такое, что мог узнать только от эбров.

— Да, пришелец, — насмешливо сказал Шестой. — Но боюсь, для этого тебе придется отправиться в путешествие, из которого не возвращаются.

— Там было два эбра. Арроба и…

— Я жду. Второе имя… Назови мне второе имя.

Неживой смотрел на меня, его глаза-объективы блестели холодной угрозой. А я не мог вспомнить второго имени. Не мог — и все. Я никогда не отличался хорошей памятью. Мой брат запоминал в детстве целые страницы стихов. Один раз услышит — и словно сфотографировал их. А у меня стихи никак не удерживались в голове. Не удерживались — и все тут. Давай, Юрча, еще раз, говорил папа: Муха, муха-цокотуха, позолоченное… Ну?

Я хотел, вспомнить, я хотел сделать папе приятное, он так грустно смотрел на меня. Ну что может быть у мухи позолоченным? Руки? Ноги? Нет, у нее же лапки. Цокотуха, цокотуха… ага! Вспомнил, кричал я. Вспомнил: позолоченное ухо! Папа вздыхал и говорил: не ухо, а брюхо.

Но то были детские стишки, и я знал, что, даже не запомнив ни единой строчки, я все равно могу залезть отцу ни колени и потереться о его подбородок, который к вечеру всегда становился колючим. Об него было удобно чесаться.

Я не мог залезть на колени робота хотя бы потому, что у него не было коленей. И в отличие от позолоченного брюха, от памяти моей сейчас зависела судьба планеты, не говоря уже о собственной жизни.

Что за дьявольская штука человеческая память. Какой своевольной, капризной, непредсказуемой она бывает. Покладистая наша служанка, она вдруг взбрыкивает и отказывается работать. И не выговоришь ей, не призовешь к порядку, не польстишь, не посулишь награды. И нет тогда с ней сладу, и чем больше просишь ее выудить искомое, тем упрямее отказывается она это сделать.

Ведь знал, знал же я это проклятое имя! Арроба и… Снова и снова я повторял имя бесплотного эбра, беседовавшего со мной в подземелье, надеясь с разгона поймать и второе имя, которое могло мгновенно превратить меня из осужденного смертника в почитаемого благодетеля. Да что благодетеля — существо высшего порядка! При исступленной любви неживых к своим господам они бы боготворили любого, кто принес им надежду на встречу с ними.

Я специально уводил память от эбров. Я вспоминал какие-то случайные пустяки. Я воссоздавал в памяти все гастроли нашего цирка за время, что я надел свой серебряный цирковой костюм. Словно издеваясь надо мной, память услужливо подсовывала не только города, но и манежи цирков, гостиницы, номера, в которых я жил. В Лионе на стене моего номера висела гравюра, изображавшая Наполеона в окружении офицеров на высоком холме. На заднем плане видны были корабли в гавани. Подпись гласила (насколько моих скудных познаний во французском хватало) «Лагерь в Булони». На переднем плане лежал ствол пушки. В этом месте гравюра под стеклом сморщилась, и пушка была волнистой, и мне все время хотелось разгладить ее.