Павел Амнуэль - Дорога на Элинор

Он подумал, что на этот раз у него есть два свидетеля, и подумал еще, что оба этих свидетеля — он сам, и что тот, кто уходил сейчас — тоже он, вот что нужно наконец понять, только что он пытался собрать себя, ощутить себя целиком, таким, каким он существовал в большом мире — не смог, не получилось, и вот результат, и теперь может не получиться никогда, если Пращур уйдет окончательно.

— Жарко, — сказал Лисовский. — Масса, видимо, переходит в тепло?

— Глупости, — неожиданно ясным голосом проговорил Пращур, посмотрев на Терехова глубоко посаженными глазами и переведя взгляд на Лисовского. — В тепло переходит очень незначительная часть полной энергии. Вы представляете, какая энергия покоя в массе моего тела? Это же килограммов восемьдесят с гаком. Практически вся масса переходит в другие мои пальцы. Другие пальцы, да… Хорошее сравнение. А в тепло — очень мало, и это хорошо, потому что тепло рассеивается, я теряю, мы — вместе — теряем…

Он часто задышал и ушел: сидел человек в кресле, пытался выжить, говорил что-то, объяснял, и будто сменили кадр, склеили порванную кинопленку, кресло оказалось пустым и — Терехов почему-то был в этом уверен — холодным, а нимб — вот странно — продолжал висеть на уровне пращуровой головы, плоский полупрозрачный золотистый обруч с расплывшимися краями.

— Не получилось, — сказал Лисовский. — Из-за тебя, Володя. Ты почему-то не захотел. И оставил нас с неразрешенными проблемами.

— С нашими проблемами, — пробормотал Терехов. — А не с чьими-то.

— Мне нужно завершить дело, — сказал Лисовский. — Поставить точку и сдать в архив.

— Проблема только в этом? — спросил Терехов. — Начальство твое знает, что Ресовцев покончил с собой.

— Есть вопросы, на которые нужно ответить, иначе майор не позволит мне дело закрыть.

— Ну да, — догадался Терехов. — Почему Лидия Марковна видела меня тем вечером, и почему Жанна купила веревку, и как объяснить звонок Эдика…

— Да.

— Лидия Марковна ошиблась, веревку Жанна купила, чтобы вешать белье, а Эдик позвонил потому, что в последние минуты был уже не в себе…

— Значит, «Вторжение в Элинор» ты действительно написал сам?

— А кто? — насупившись, сказал Терехов. — Я. И ты тоже. И Жанна. И кто-то еще, кого мы пока не ощущаем собой, но кто является частью нас… Меня.

Почему-то ему очень хотелось есть. Может, взаимодействие с большим миром лишало организм энергии, а может, просто Терехов ничего не ел с утра; вряд ли недостаток какой бы то ни было энергии — тем более ее нематериальной, как утверждал Эдик, составляющей — проявлялся таким тривиальным образом.

— Я приготовлю бутерброды, — сказал Терехов, — и поставлю чай. Будете?

Он пошел на кухню, Жанна последовала за ним, Терехов слышал шорох ее платья, ее дыхание, и туфельки ее постукивали по паркету.

— Ты тоже хотела… уйти? — спросил он не оборачиваясь. Достал из холодильника колбасу, принялся нарезать ее на деревянной подставке. Жанна сказала коротко:

— Эдик.

— Что Эдик? Что Эдик? — вспылил Терехов и обернулся, наконец, к Жанне, притянул ее к себе, целовал в щеки, в лоб, в шею, глаза были закрыты, слух отключился, он только думал, целуя Жанну, и знал, что мысль его слышна ей, передаваясь, будто звук, через поверхность губ, через языки, касавшиеся друг друга, через пальцы, которыми он гладил ее растрепанные волосы.

«Что Эдик? — думал он. — Эдик предал тебя, и ты хочешь, чтобы я поступил так же? Я люблю тебя, и что будет с этим чувством, когда мы станем с тобой одним существом? Я всегда боялся умереть, ужасно боялся перестать быть. Для меня жить — это быть собой, ощущать себя, помнить, строить планы, принимать решения. Я — это осознание себя. Возможно, существует бессмертная душа. Возможно, она покидает тело в момент смерти. Возможно, моя бессмертная душа — часть существа, живущего в большом мире, смерть тела не означает истинной смерти, и то существо продолжает жить, как живу я, если у меня отрезать палец или вырезать аппендикс. Все это возможно, я не собираюсь с Эдиком спорить и не могу, мы видели с тобой большой мир, часть его, и то, что энергия переходит из одной странной формы в другую, мы видели тоже, это все есть, но, Господи Боже ты мой, когда я умираю и моя душа — часть чьей-то бессмертной сути — покидает тело, я перестаю помнить. Моя память, возможно, становится чьей-то общей памятью, но перестает быть моей. Мое сознание становится, может быть, частью чьего-то сознания, но перестает быть моим. Если я умираю, то умираю навсегда, потому что потом живу не я, а кто-то, получивший меня в наследство, и мы с тобой не сможем лежать вместе в постели, целовать друг друга в губы, я не смогу говорить, что люблю тебя, потому что, когда мы выйдем, наконец, в большой мир, нас не станет, потому что другие мы — это другие, я не хочу этого, не хочу, не хочу…»

— Пожалуйста, — сказала Жанна, оттолкнув Терехова, — ты делаешь мне больно.

— Извини, — пробормотал он. Поднял упавший на пол нож и нарезал колбасу, бросил кружочки в плоскую тарелку, хлеб был уже нарезан, и Терехов достал несколько кусков из пакета, Жанна тем временем включила газ под чайником, села к столу, сложив на коленях руки.

— Вам помочь? — крикнул из гостиной Лисовский, и они ответили одновременно:

— Нет, спасибо!

— Я все это знаю, — заговорила Жанна, сплетая и расплетая пальцы. — Обо всем этом я думала много раз. Эдик, должно быть, считал меня… не очень умной. Мужской шовинизм — он не смог бы жить со мной, если бы знал, что я понимала в его работе больше, чем, как он думал, я понимаю.

Но вы и не жили вместе, подумал Терехов. Может, ваш брак потому и получился таким странным, что твой Эдик не хотел все время видеть тебя рядом.

— Нет, не поэтому, — Жанна подняла на него удивленный взгляд. — Но я сейчас о другом… Я всегда знала, что, если Эдик уйдет… и физически тоже, он ведь старше меня… я уйду с ним, я не смогу… И веревку я купила, потому что Эдик меня попросил. Не сказал, он уходил на работу, а я прибиралась в квартире и тоже торопилась, мы уже попрощались, и он подумал, что нужна веревка…

— Подумал? — пробормотал Терехов.

— Не помню, чтобы он говорил это вслух. Но когда Эдик ушел, я точно знала, что он попросил меня… Знаешь, я не всегда могла отделить слова от мыслей. Когда мы с Эдиком разговаривали, я не знала, что он говорил для меня, чтобы я слышала, а что представлял себе, и тогда я представляла тоже и могла описать словами, и мне казалось, что слова все-таки были произнесены — Эдик произнес их, но если бы кто-то записал наш разговор на магнитофон, то получились бы долгие перерывы… Понимаешь, что я хочу сказать, Володя?