Андрей Дай - Орден для поводыря

А я слушал размеренные речи Гинтара и думал о том, что время течет сквозь пальцы, день сменяет ночь, за месяцем – месяц, за годом – год. Летят столетия, а люди остаются прежними. Все так же, как в далекой, оставшейся в другой эпохе и другом мире юности, остается легкий горьковатый привкус неоцененного героизма. Вот он я, люди, прошел сто дорог, вымок под ста дождями и повстречал тысячи интереснейших людей. Пережил целую кучу приключений и даже сочинил уже выражение лица – мудрое и немного загадочное, соответствующее торжественной встрече меня благодарным человечеством… А оно, вдруг ставшее неблагодарным, равнодушным, жило все это время без меня и ведь прекрасно себя чувствовало. Что-то строило или ломало, торговало и сплетничало, суетилось. Без меня и не замечая моего отсутствия. И теперь, когда я все-таки вернулся, оказалось, что все изменилось. Мир изменился. Я изменился. Мой любимый город изменился. Не стал чужим, нет! Просто другим, неузнаваемым, новым…

Из трех одновременно заложенных зданий достроили лишь одно – мое. В доходном доме для чиновников в самом разгаре внутренняя отделка, а третий дом – на Монастырской – едва-едва подвели под крышу и застеклили окна. Мастеров не хватало…

Прибывшие на плотах из Кузнецка мастеровые с Томского завода за считаные дни отстроили себе бараки на границе города у Иркутского тракта. Прямо в ста саженях от размеченной под новую пересыльную тюрьму площадке. Теперь жгут из хвороста костры и копают землю. Выигравшие конкурс на поставку материалов купцы начали подвозить кирпич и лес.

Утвердили проект физико-технологических лабораторий. Магистрат выделил участок примерно в том месте, где в мое время стоял один из корпусов Томского университета, вдоль Большой Садовой. Но строительство должно было начаться не раньше весны. Надворный советник Менделеев приходил к Гинтару просить деньги на съем нескольких усадеб под размещение прибывающих в губернскую столицу ученых, но тот отказал. Отговорился, что, дескать, не было распоряжений губернатора… Директор-распорядитель Фонда содействия губернского управления не смог объяснить, как же Павел Иванович выкрутился…

Недавно в Томск вернулся Цибульский. Наверное, в первый раз после принятия наследства – не скрываясь. Въехал прямо через заставу на Иркутском тракте, на тройке с бубенцами и поселился в доме своего умершего тестя. То ли у судебных исправников что-то в голове замкнуло от этакого нахальства, то ли еще что, но никто золотопромышленника идти арестовывать и не подумал. А тот между тем начал оплачивать векселя. И почти все долги уже закрыл, кроме тех, что предъявлял Иосиф Лавицкий. Акцизный надзиратель было к Захарию Михайловичу поверенного отправил, так Цибульский велел того на порог не пускать…

Закончилась вражда между Осипом Адамовским и объединенными в «Комиссионерство» сибирскими пароходчиками. Поляк продал принадлежащие ему корабли с баржами и убыл в неизвестном направлении. И оказанная мне услуга не помогла. Так что теперь во всем регионе, по большому счету, две крупные транспортные компании – пароходства Тюфина и Тецкова.

И тот и другой сделали летом существенные пожертвования в городскую казну на устройство новой мостовой, а потом, совершенно для всех неожиданно, городской голова отправился в Тюмень к главе торгового дома и пароходства Тюфиных, Науму Андреевичу. И даже будто бы договорился о совместном строительстве в Черемошниках порта с огромными, предназначенными под сдачу внаем складами и конторками. Кумушки судачили, будто бы Дмитрий Иваныч обещал Тюфиным вымолить у молодого губернатора приказ о недопущении причаливания в иных местах, кроме городского порта…

В общем, Наум Тюфин вроде как согласился. Хитрый жук этот тюменский богатей! Знает ведь, что сын его, Николай Наумович, мне услугу весной оказал – парусные барки для экспедиции дал, так что за мной как бы долг. Попросят поддержать – отказать будет трудно. Да и смысла нет. Порт городу нужен.

Обсудили торговлю зерном. Этой осенью транспортники и перекупщики неплохо заработали. Цены-то на хлеб поднялись…

Уже недели две, как в городе, в доме Асташева, ждет меня Михаил Константинович Сидоров – красноярский купец и золотопромышленник. Гинтар говорил, они присылали несколько раз спросить, когда их превосходительство прибывает. Еще говорил – чудной этот Сидоров какой-то. Его артельщики золото за сезон пудами намывают, а он сотни тысяч на всякую ерунду спускает. Другой бы жил, детей растил да жизни радовался. А он – то пароходы из Англии в Обскую губу провести пытается, то из глухой тайги графит на Урал везет. Нефть еще на Печоре пытался из земли выковырять… Все-то у него не как у людей. А с тех пор как Асташев ему о новом губернаторе Томска рассказал, за бумаги засел. Прожекты расцвета Сибири путем развития промышленности и поддержки переселенцев составляет. Блаженный…

Приходил жандармский командир. Выглядел довольным, словно объевшийся краденой сметаной кот. Просил немедля известить, как Герман Густавович в Томск изволит… Намекал, что новости имеет сообщить, весьма и весьма радостные для меня.

Но самым нетерпеливым из ожидающих возвращения блудного губернатора, прямо-таки чемпионом, оказался мой формальный заместитель, председатель губернского правления Павел Иванович Фризель. За последний месяц прибалт дня не смог припомнить, когда бы не являлись посыльные от статского советника. И все с одним и тем же вопросом: когда ждать?

Едрешкин корень! Всеподданнейший отчет! Совершенно из головы вылетело! А Павлуша ведь переживает. Его немецкую душу коробит сама мысль об опоздании отправки документов в министерство. Подозреваю, он меня даже понять не сможет, если честно признаться, что элементарно забыл написать эти статьи – свою, губернаторскую, часть ежегодного губернского отчета. Что бы этакого соврать, чтобы он меня за инопланетянина не принял? Надуть щеки и заявить, что еду в Санкт-Петербург, дабы передать труды председателя лично в руки его императорского величества? Дескать, получил высочайший рескрипт – предстать с отчетностью… Поверит? А и не поверит, так что? Жаловаться царю побежит или донос жандармам накорябает?

Да что это я. Не побежит и не донесет. Хуже – обидится и обиду эту в душе затаит. Прямо перечить не станет, слишком умен для открытой вражды. А вот по мелочам гадить, слова всякие нехорошие в нужные ушки нашептать, слушок какой-нибудь гаденький кумушкам на поживу – это он легко сумеет. И что тогда останется? Шлепнуть в темном переулке или под статью подстроить и в угольные копи на каторгу…

Нет, Герочка! Это я шучу так… по-черному. И морду бить мы Фризелю пока не пойдем. Просто не за что. Так-то, по совести, это бы тебе, мой партизанствующий внутричерепной дух, пару раз бы долбануть! Как «за что»? А почему не напомнил? Сейчас были бы готовы потребные для отчета статьи, так поблагодарили бы Павлушу и пообещали, в столице будучи, лично господину Валуеву передать. А так придется из-за тебя врать и изворачиваться… Вот и молчи, раз слов нет… В другой раз будешь лучше готовиться…