Кир Булычев - Старый год

– Да нет, не Барби, – отмахнулся от меня Аркадий. – Пронькин меня мобилизовал. Знаете такого? Оказывается, его тоже убили.

– И кто же вам сказал об этом?

– Вся Москва знает.

– Значит, убили.

Мы скорбно помолчали.

– Многие погибают, – сказал Аркадий.

– Другие проводят лучшие годы жизни в тюрьмах.

– Но я же ни в чем не виноват! Честное слово! – это было сказано совсем другим голосом. Аркадию не хотелось в тюрьму, и он понимал, что его судьба может зависеть от моего расположения.

– Могу предложить соглашение. Мне не нравится слово «сделка».

– Какое? – Философ даже раздвинул волосяной водопад, чтобы лучше вглядеться в меня.

– Мне нужно знать – только честно, – что вы делали в театре, с кем были там на связи и как все это происходило. Остальные ваши дела меня не интересуют.

– Так это и есть мои дела!

– Вот и рассказывайте.

– Мы с Пронькиным учились, – начал Аркадий обыкновенным голосом, – в одном классе. Потом наши пути разошлись. Я потянулся в науку, а он крутился возле искусства. Мне наука ничего не дала, кроме переживаний, а он ездил на «Чероки».

– Думаю, что это малкинский джип. Пронькин его использовал как служебную машину.

– Нет, вы скажите, раньше это было возможно? Я за коммунистов голосовал. Потому что устал от этих нуворишей с их джипами.

– Замечательно, – похвалил я философа, – отлично гармонирует с вашим солипсизмом.

– Запомнили?

– Заучил. И продолжайте, пожалуйста. Мне некогда.

– А мне спешить некуда, – в рифму сказал арестант. – Ну ладно, продолжаю, продолжаю. Как-то я встретил Пронькина, разговорились, то да се, он узнал, что меня из университета выперли. И сказал, что есть работа, специально для интеллигентного человека. Так я попал в театр. Ничего плохого я не имел в виду. И сейчас не имею. Курить можно?

Я оглянулся. Нигде не было пепельницы.

– Потерпите, – сказал я. – Немного осталось.

Философ вздохнул, но ссориться со мной не стал. Ему было страшновато.

– Расскажите, в чем заключалась ваша работа.

Главное было не забывать, что я должен держать милицейский, допросный тон. Не переходить на беседу.

– Я сторожем работал, – невинно сообщил мне философ. – Ночным сторожем. Вы об этом знаете.

– Прекратите кривляться, – приказал я. – Если бы вы были простым ночным сторожем, то здесь бы не оказались.

– А я, честное слово, не знаю...

– И наверное, Пронькин по дружбе познакомил вас с Барби.

– Я не знаю...

– И в чем же заключались ваши обязанности?

Я чуть было не сказал: «А то сейчас полковника Мишу позову!»

Хотя звать полковника нельзя. То, что мне сообщит сейчас Аркаша, не предназначается для полковничьих ушей. Философ вздохнул.

– Хорошо. Я ухожу, а вас отправят в камеру.

– Я же ни в чем...

– Послушайте, философ, – сказал я, впуская в голос дозу презрения. – В нашей стране даже поговорка есть, маленькие дети ее впитывают с молоком матери: «От сумы да от тюрьмы не зарекайся». Это имеются в виду невинные. А вы – виноватый. Вас поймали в притоне, вы общались с бандитом, вы скрывались от правосудия... Или вы все рассказываете, или я ухожу. И больше с вами нормально никто разговаривать не станет.

– Ну ладно, ладно, только это вас разочарует.

Оказывается, Пронькин дал Аркадию прибор, специальный прибор. Тут я не выдержал и потребовал выдать прибор. Аркаша объяснил, что он как раз и приезжал в тот ночной клуб на встречу с Барби, чтобы вернуть прибор.

– И отдал?

– Нет, не успел. Тут стрельба началась и ваши прибежали. Я думаю, что прибор – самый обыкновенный барометр. Или он замаскирован под барометр.

Этот поганец издевался надо мной.

– Нет, я не шучу! – сказал он.

– Где он сейчас?

– Так у меня его отобрали. Ваши же обыскивали и отобрали.

Я перевел дух.

– А почему вы считаете, что это барометр?

– Стрелка колеблется в зависимости от погоды.

– И что это означает?

– А вы не знаете?

Хитрый глаз философа сверкнул из-за волос.

– Если так допрашиваете, значит, не знаете.

– Допустим, что не знаю.

И тут он меня переиграл. Черт знает, каким образом он почувствовал, что я от него завишу. Может быть, в моем голосе прозвучала просьба. Но он решил поиграть со мной. А я не сразу почувствовал, что происходит, и поверил хитрецу.

– По трезвом размышлении, – сообщил он, – я решил остаться в тюрьме. Здесь прилично кормят, в камере душно, но тепло, дают книжки и даже можно позвать врача. Слышали об этом?

– Что это вас потянуло на такую лирику?

– Да потому, что я не знаю, какие силы стоят за мальчиком Барби и всей этой компанией! Но силы немалые. По крайней мере, вы будете им уступать. Поэтому я предпочитаю молчать. Можете меня бить и издеваться надо мной, как принято.

– Зачем вы кривляетесь?

– И не думал. Я хочу остаться живым и состоятельным.

– Сколько? – сразу догадался я.

– Нет, дело не в деньгах. Дело в безопасности.

– Так что вам нужно, в конце концов?

– Быть подальше от них, жить в довольстве и иметь возможность заниматься философией.

– Все это противоречит вашему солипсизму, – возмутился я. – Мы же вам только кажемся. И ваши страхи – воображаемые.

– Всему есть предел, – вежливо возразил философ. – Так что пока я делаю вид, что существую среди вас, мне приходится с вами сотрудничать.

– Конкретно!

– Квартира в Питере, место в университете и стипендия.

– Вы с ума сошли!

– Отправьте меня в тюрьму.

И тут началась отчаянная торговля. Я старался запугать философа, принимал образы Торквемады и товарища Берии, Аркадий робел, бледнел, но отступал медленно, задерживаясь на всех доступных рубежах обороны. Мне же пришлось покинуть кабинет, чтобы поговорить с дядей Мишей, он созвонился с министром (безуспешно), потом позвонить Калерии, той пришлось бегать к директору, директор еще кому-то звонил, и в результате мы добыли однокомнатную квартиру в Питере, а все остальное философ согласился заработать сам. Пластическую операцию делать также не придется, потому что Аркадий согласился постричься, что эффективнее любой пластической операции. На обратном пути я принес Аркадию пепельницу, чем улучшил наши отношения.

Итак, оказалось, что Пронькин выдал Аркадию маленький прибор, в принципе – очень чувствительный барометр.

В определенные ночи, после звонка Пронькина, Аркадий должен был внимательно следить за показаниями прибора, и, если давление резко за несколько секунд падало, он тут же звонил Пронькину, а сам шел по театру, в основном за кулисами, и следил за показаниями прибора, пока не находил точку, в которой давление достигало нижней отметки.