Геннадий Прашкевич - Пес Господень

А огонь костра…

Неужели из опасения кратковременного пламени, в котором погибают столь немногие, предоставить всех грешников вечному огню геенны огненной?

Отцы церкви правы: страдания очищают.

Пытка водой.

Пытка веревками.

Очищающая пытка.

Твои близкие, сестра, сожжены, сказал себе Ганелон. Он привык разговаривать сам с собой. Твои близкие, сестра, сожжены, а те, которые спаслись, рассеяны по миру и лишены всех прав и имущества. Их водили по площадям в одеждах бесчестия, расписанных черными крестами, их заставляли много раз каяться в своей вине, зато твоя душа спасена, сестра.

Сырой каменный мешок.

Тяжелая плеть с узлами, пыточные машины. Серая пыль, серая паутина, писк мышей.

Сладкий запах горелого мяса. До бела раскаленные щипцы. Острые шилья и крапивные веревки. Наконец, зевающий писец, скучно окунающий перо в мелкую заиленную чернильницу.

Боже, как быстро приходит рассвет…

Железная чашка на трех ногах, похожая на мертвого паука. Сыромятные ошейники, кожаные ремни. Ржавые цепи, кольца в стене. Рожок для вливания в горло кипящего масла.

И – раскаянье.

Абсолютное раскаянье и признанье. Абсолютное признанье всех возможных своих вин. Только так можно вырвать из рук дьявола несчастную заблудшую человеческую душу, рабу дьявольскую превратить в божью.

Душу твою я спас.

Я помогал тебе, Амансульта, перивлепт, уговорами, смягчал ужасную пытку добрыми увещеваниями, смиренно укорял за молчание, от всей души утешал в близком очищающем страдании, готовил тебя вместе с другими святыми братьями к сожжению и даже сам подкидывал в костер хворост – спасал!

Ганелон перевел дыхание.

Год.

Прошел год.

С того дня, как на костре сожгли Амансульту, прошел год.

Но, наверное, даже десять лет, если бы они уже прошли, не погасили воспоминаний.

Выжженный Барре, сладко пахнущий дымом и трупами… Убитые в овсах, на дорогах, в переулках, в собственных дворах… Нагой мертвый монах Викентий, повешенный конниками благородного мессира Симона де Монфора в монастырском саду на толстом суку старой груши…

Торжество святой веры.

Дело святой веры восторжествовало, сестра. Дело святой веры не могло не восторжествовать, ибо угодно Богу.

Граф Раймонд Тулузский, грязный отступник, мерзкий покровитель еретиков, убоясь гнева Божия, сам в смирении и раскаянье явился на место убиения святого отца Валезия.

В окружении святых епископов и при большом стечении народа папский легат накинул на шею кающегося графа епитрахиль и ввел его, как бы на поводу, в собор, тогда как присутствующие, все, кто как мог, хлестали прутьями по обнаженной спине раскаявшегося еретика.

Празднуй торжество, Ганелон!

Вот, страдая, спрашиваем: «Господи, за что?» Не лучше ли о том спросить радуясь?

Замки многих богохульников и еретиков напрочь срыты с лица земли или сожжены, земли богохульников и еретиков розданы истинным христианам, отличившимся в деле веры.

Брат Одо…

Прихрамывая, сильно кося левым глазом, подбирая рукой полы волочащейся по земле рясы, Ганелон медленно еще раз обошел пристройку и молча остановился перед задней наружной стеной Дома бессребреников, украшенной каменным барельефом с поучительными сюжетами.

Страшный суд.

Жизнь предшествовавшая.

С волнением, все более сильным, Ганелон, как никогда внимательно, всматривался в изображенных на барельефе каменных львов, в искусно выполненную каменную лозу, в купы крошечных каменных яблонь, богато увешаных еще более крошечными каменными яблоками.

С волнением, все более сильным, прислонясь к каменной колонне, странно, как некая карта, разрисованной налетом сухой плесени, Ганелон, как никогда внимательно, всматривался в искусные изображения крылатых зверей, неразумных дев, скромно долу опускающих взоры, дам, играющих на цитрах, наконец, в дьявольские, стремительно вытянутые фигурки бесов и, наконец, в самого дьявола, со знающим и хитрым видом взвешивающего на больших весах души несчастных грешников и явно плутующего, явно пальцем кривым оттягивающего незаметно вниз чашку весов, нагруженную грехами.

«Отче наш, сущий на небеси… Да будет воля твоя на небе и на земле…»

Страдающий Христос с каменного барельефа смотрел на Ганелона круглыми, близко поставленными к переносице глазами брата Одо.

Бренен мир.

Что удержишь в руках? Что нам принадлежит? Зачем привязываемся к внешним благам?

Красивые одежды блестят, сладостный курится дым над очагом, в поле трудится робкий раб, смеется некая дерзкая женщина – естественное зло, красиво раскрашенное. Взор такой женщины глубок, приманивает, как бездна, робкий раб требует похвалы, красивые одежды привлекают внимание. Но разве это все приносит душе покой?

Самый робкий раб опасен для дома, одежды, даже самые красивые, изнашиваются, дерзкая женщина все равно обманет, все внешние блага, как крепко их не держи, выскользнут из рук.

Что причислить к собственности? О чем сказать – это мое, это мне принадлежит?

Круглые взметенные брови страдающего Христа, искусно выполненные из камня, смотрели на Ганелона.

Господи, ты страдал!

Ганелон вздрогнул.

Откуда-то со стороны выжженного, все еще не отстроившегося Барре, донесло негромкий удар колокола.

Господи, я умирал. Шел сквозь грех. Видел, как на моих глазах сжигали живых людей. В ужасных снах вожделел к сестре. Но ты же знаешь, что все это было по неведению, по слабости, по наваждению дьявольскому. В темной башне силы терял, умирал от голода и унижений, слушал злобный писк крыс, томился в тесной и зловонной деревянной клетке грифонов, был отравлен в римском подвале неким магом из Вавилонии, зрил рухнувший под напором рыцарей величественный город городов.

Грешен. Каюсь.

Мир все время в движении. Мир рождается и рушится. Ход времени подтачивает его берега. Вручную мы лепим защитные дамбы, но их размывает гораздо быстрей, чем мы успеваем строить. А не строить нельзя. Ведь ход времени уносит из размываемой дамбы вовсе не песок, а человеческие души. Если не строить, дьявол обретет, не Господь.

Ганелон перекрестил грешные уста.

Стучащее сердце понемногу успокаивалось, начинало улавливать нужный ритм. Смятение уже не заливало голову жаркими волнами, не подергивало нервным тиком щеку.

Ганелон смиренно торжествовал. Сестра, я спас твою душу!

С раскаявшейся, с тебя, торжествовал он, сорвали одежды и отняли все украшения – вдруг это амулеты дьявола? На раскаявшуюся, на тебя надели грубую рубашку из самого простого полотна, распустили твои побелевшие от пыток волосы и под редкие зловещие удары колокола медленно повели сквозь неширокий проход, специально оставленный между грудами сухого хвороста.