Михаил Савеличев - Иероглиф

Ладони мои сползают мокрыми ластами на пол, теперь мне предстоит самое трудное и сложное в этод прыжке к Богу — отжаться от пола, поднимая не только свое тело, но и тяжеленные тиски. Вот сейчас-то я и стеку окончательно на землю, возможно даже оставив стоять на четвереньках свой скелет, а сам выпав грязноватыми хлопьями на облупленный пол. Я вжимаю ладони в твердую поверхность и толкаю ее от себя. Ничего. Ни единого миллиметра мне не удается выжать. Секундная пауза. Еще толчок. Снова ничего. На третью попытку у меня нет ни сил, ни времени. Видимо, мне так и придется умереть с задранной задницей, как будто напоследок решил вставить себе клизму. Меня вновь охватывает смех. Когда бы я еще так повеселился.

Долгожданные тиски ломают мне грудную клетку, позвоночник, дробят череп, кости рук и ног, расплющивают тело, перемалывают скелет, глаза лопаются, как переспелая клюква, губы расплющиваются на остатках зубов, сердце замирает, кожа рвется, изрезанная многочисленными костяными осколками, кровь брызжет, как вода из пробоин в корпусе подводной лодки, на мгновение своим теплом и липкостью облегчая мучения, и посреди этого безумного повторения моей гибели я каким-то образом ощущаю, что пол, на котором все еще лежу, начинает медленно крениться в сторону расплющенных ног, угол наклона все увеличивается, мои останки встают вертикально, и мне ничего не остается, как опереться об стенку.

Наваждение сгинуло. Я стою совершенно целый, относительно здоровый, пялясь на выцветшие желтые обои, как раз в этом месте отодранные от газетной основы и свисающие безобразным лоскутом, обратная сторона которого с остатками клея покрыта черным слоем грязи. Я боюсь шевельнуться, подозрeвая очередной подвох, после которого уже точно развалюсь на части, как разорванная на клочки записка. Внимательно разглядываю руки, попирающие стену, и не вижу в них ничего необычного, да и чувствую их так же, как и раньше, до всех этих приключений. Обычная бледная кожа с еще заметными прожилками вен, которые тонут в холеной белизне и припухлости. Длинные пальцы с чуточку чрезмерными утолщениями суставов и овальные коротко остриженные ногти. Я шевелю ими, слегка поскребывая обои, и они легко меня слушаются. К ним вернулась былая чувствительность, и они без последствий забыли фантастическую ветвистую гибкость. Наклонив голову, рассматриваю привыкшими к узкой прорези век глазами тело и ноги. Они укутаны в рубашку и брюки, которые можно назвать грязноватыми, но это не кровь, не сопли, не блевотина, а просто пыль с немытого пола, по которому я все-таки, судя по всему, поползал сегодня. Я не могу пока видеть кожи, но подозреваю, что и с ней все в порядке — никаких ран и даже синяков.

Господи, что же со мной происходит?!

Как при слишком счастливом сне закрадывается мысль — реально ли это, или я пожеванным куском мяса продолжаю лежать где-то, и уходящая из меня жизнь дарит мне последние картинки спокойствия и привычной, милой сердцу квартиры с неряшливой обстановкой и тошной безжизненностью. Только бы не это, только бы не это. Я устал умирать. Я устал истекать кровью, корчиться от боли и немыслимых физических усилий, плакать от тоски, искать истину, приобретать и терять всемогущество. Я схожу с ума, это ясно и сумасшедшему. Я не могу отличить реальность от галлюцинаций, день от ночи, пол от стены.

Мне срочно нужно в ванну, мне срочно нужно в туалет, мне срочно нужно к психиатру (только где его взять?). Держась за спасительную стену, я для пробы делаю небольшой шажок. Все в порядке, шаг сделан, а я все еще в вертикальном положении. Будет лучше, если я к тому же открою глаза, которые у меня опять зажмурены, и таким образом у меня будет больше шансов добраться до ванной комнаты, не споткнувшись по пути о собственные ботинки и не рухнув из-за этого на пол, чтобы там окончательно разбиться на миллион частей, как хрустальная ваза. Взгляд мой приклеен пока к обоям, но это очередная удача после первого шага. Пусть глаза привыкают смотреть, решаю я, а мне нужно закреплять успех, чтобы вспомнить процесс хождения, который малость стерся из памяти с тех пор, как меня понесло спасать человечество. Второй шажок по лунной поверхности придал обалдевшему от счастья и пьяному от величия своего подвига космонавту такую порцию уверенности, что он отклеивает глаза от стены, начинает крутить головой на манер совы, вылезшей на свет божий из темного дупла, разглядывать потолок с замысловатыми иероглифами трещин и паутины в углах, и даже бросает взгляд на пол, на котором корчился (или не корчился) в мучениях от расплющивающей гравитации, и чуть снова не обрушивается туда от ужасной картины, творящейся там. Он закрывает глаза, глубоко дышит через нос, пытаясь хоть как-то успокоиться и убедить себя, что это ему пригрезилось, стучит ладонями и лбом об стену для ясности мысли и возвращения в реальность, кусает до крови губы, чтобы физическая боль переборола панический ужас. Все равно, говорю я сам себе холодно, это когда-нибудь да придется сделать — сейчас, через час, завтра, три дня спустя. Лучше сейчас полоснуть себя бритвой страха и отвращения, пережить очередные десять далеко не самых лучших минут своей жизни, сблевать очередную лужицу желчи на пол, так как в желудке ничего больше уже и нет, но оказаться по ту сторону этого отрезка времени, чтобы больше не быть в нем, а только изредка вспоминать о нем, а еще лучше и не вспоминать вообще, стереть из памяти, выдрать оттуда, я даже согласен сделать это вкупе с другими, может быть, с самыми приятными и важными случаями прошлой жизни. Я решил, но теперь мне нужно уговорить собственное тело подчиниться мне, уговорить глаза открыться и внимательно осмотреть квартиру. Это гораздо труднее, чем убедить мозг. Мозг холоден и влажен, он находится во тьме подсознания, подставляя реальности человеческого «Я» только небольшой свой бочок, будто мячик, плавающий в воде. По большому счету, ему плевать на безмозглое тело. С телом сложнее — ему нужна еда и нега, тепло и сон, оно обидчиво и болеет много чаще, чем мозг, оно требует усилий, физической зарядки, закаливания, в противном случае, никакой мозг не спасет его от распухания до чудовищных размеров, от могучих жировых складок, от фунтов розового теста и всех прелестей, из этого вытекающих, — отдышки, гипертонии, сердечных болезней, тромбофлебитов и скудоумия. С ним нужно обращаться строго, жестко, жестоко.

Я мысленно пинаю себя, щипаю, бью под ребра и кричу себе в ухо: «Иди и смотри! Иди и смотри!». Тело трясетcя, как при эпилептическом припадке, голова мотается из стороны в сторону, из-под век текут слезы, губы силятся истерично выкрикнуть «Нет!», но меня охватывает такая ненависть к самому себе — аксивому и трусливому, что я зажимаю зубами тысячу раз прокусанную, распухшую, покрытую коростой, нижнюю губу и заставляю голову поворачиваться, сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее, пока не наступает предел физических и анатомических возможностей, шея начинает болеть, скрипят позвонки, но мышцы, подчиняясь яростной безжалостности мозга, продолжают напрягаться, боль растекается по спине, отдает в бок и, чтобы как-то смягчить неприятные ощущения, плечи начинают поворачиваться вслед за головой, в это движение включаются торс и таз, вся тяжесть тела переносится на одну ногу, я приваливаюсь плечом к стене, отдохнув краткое мгновение, и, чтобы не уговорить себя так и остаться до лучших времен, делаю на пятке завершающий резкий поворот, облокачиваюсь на спину, ноги прямые, ступни твердо стоят на полу, руки сжаты в кулаки и упираются в спасительную стену, все готово для решающего момента, и он наступает, как бы я его ни оттягивал. Я открываю глаза.