Андрей Попов - Обманутые сумасшествием

– Это в честь Оди!

Не прошло двух секунд, как грянул еще один выстрел.

– Это в память о Линде!

Потом более длительная пауза и третий залп.

– Это за упокой души Фастера!

Капитан в четвертый раз нажал кнопку курка и снова царство смерти было ослеплено мимолетной вспышкой яркого света, тут же поглощенного мраком.

– Это посвящается Айранту!

Прежде чем произвести последний итоговый выстрел, завершающий сюжет всех злоключений, подводящий черту в последовательности никем так и не понятых событий, ставящий точку всем неразрешенным проблемам, Кьюнг произнес длинную речь. Если бы в этот момент его кто-то мог слышать, он бы так и не разобрал, к кому именно эта речь направлена: к планете, к умершим, к невидимому божеству или к самому себе. Он медленно брел по кладбищу, уже ничего не осязая и не чувствуя, не видя и не слыша. Даже собственный голос, казалось, лился откуда-то со стороны, рождаясь непонятно где:

– Вот он, КОНЕЦ… Еще будучи молодым, я часто спрашивал себя: какая она, Смерть? Как она будет выглядеть? В каком обличии ко мне явится? Будет меня мучить или поразит внезапно? Даст дожить до глубокой старости или проявит нетерпение и заберет раньше?.. Когда умирали другие люди, я воспринимал это как посторонний физиологический процесс, который может случиться с кем угодно, только не со мной. Находящемуся под влиянием солипсизма мне иногда казалось, что вся вселенная существует только ради меня. Если меня не станет, то и вселенная погибнет. Смерть являлась чем-то непонятным, неосмысленным, нереальным… Но вот ОНА приняла ощутимый облик! Вот ОНА рядом со мной! Стала реальнее, чем все мироздание с мириадами звезд! Готовься, Кьюнг Нилтон! Посмотри на небо и попрощайся со звездами, с которых ты спустился. Прокляни эту планету. Она оказалась сильнее тебя. Вдохни еще немного воздуха и ощути его вкус. Не допусти себя до позорной нелепой смерти! Уйди из этого мира с достоинством! Потуши свет в твоих глазах и не жалей ни о чем!

Дуло пистолета было направлено в запредельную пустоту абсолютного небытия. Минуя оба виска, минуя оба полушария головного мозга, оно нацелилось Туда, Где уже никогда не увидят света… Ничего страшного: просто сон… сон, которому никогда не будет конца, заслуженный отдых от тяжелого бремени существования.

Раздался последний выстрел.

Последнее движение падающего тела.

Последний возглас.

И вообще: последнее проявление чего-либо…

На всей планете наступила самозабвенная тишина и покой. Тот самый монолитный незыблемый покой, что длится здесь уже миллиарды лет. И всякие попытки нарушить его вторженцами извне являлись просто вздором. Сотканная из волокон мрака галактическая ночь без шума, без шороха, без призрачного подобия звука являлась Альфой и Омегой всякому существованию. Могилы, покрытые холодным унынием и еще никем не высказанной печалью, ни на йоту не изменились в своем обличии, словно были нарисованы в темноте. Здесь не было даже слабого дуновения ветра, чтобы создать хотя бы иллюзию каких-то перемен. Как будто ничего и не происходило…

Четыре свежих песчаных бугра, под покровом которых обрели покой Оди, Линд, Фастер и Айрант, останутся вечным напоминанием всей этой запутанной и непонятной истории, что в мире живых выглядело кошмаром, а в мире мертвых, возможно, было простым развлечением. Рядом с ними — так и не заполненная пятая могила Кьюнга. Он лежал в стороне: именно там, где покончил с собой. После этого последнего выстрела так больше ничего и не произошло, словно время остановилось или замерзло в холоде метановой атмосферы. По-прежнему непоколебимо стоял на своем месте «Гермес», в нем — пустые каюты, которые жизнь покинула навсегда. Свет еще горел, периодически вспыхивая и угасая, демонстрируя уже никому ненужную бутафорию раннего утра и бессмысленные теперь краски вечерних сумерек. Даже самые незначительные мелочи: стакан с недопитой водой, остатки еды, небрежно убранные постели — все осталось именно таким, как было в последние минуты обитающей здесь жизни. Всюду — ни звука, ни намека на какое-либо движение… Фантомный день и призрачная ночь, меняющие друг друга, вместе с тем и отмеряли бессмысленно текущее время. Текущее неведомо куда…

Рядом со звездолетом находилась статуя Фабиана с поднятой вверх рукой в позе какого-то проповедника, возглашающего о торжествующей победе смерти над людьми и механизмами. Глаза его давно потухли, источники питания бездействовали, застывшее титановое туловище годилось только в качестве манекена. Но в царстве остановившегося времени некому было полюбоваться его внешним изяществом, к тому же, чуждым людскому взору.

С другой стороны «Гермеса» валялась смердящая груда раздавленных и искореженных мертвых тел, так и не захороненных, ставших жертвой тотального безумия, что поразило тех пятерых, прибывших сюда со звезд. Все было окаменелым, застывшим, незыблемым… В радиусе многих тысяч миль на всей поверхности Флинтронны не двинулась ни одна песчинка, не пошевелился ни единый предмет, нигде так и не проскользнула подозрительная тень или что-то подобное, лишь вездесущая всеобъемлющая омертвелость, заледенелый покой, вечная во времени темнота. Только изредка по небу сверкнет заблудившийся метеорит, но это никак не отражалось внутри царства безголосой ночи.

На этом, в общем-то, можно б поставить точку или родственный ей вопросительный знак и, пожав плечами, завершить повествование последними строчками. Но, как видите, строка далеко не последняя. И, если бы история на самом деле обрывалась столь скучной неопределенностью, о ней бы никто никогда не узнал. Неизвестно, сколько времени еще прошло, прежде чем на планете появилось первое движение…

Движение?

Да, именно. Кажется, шевельнулась рука Фабиана. Впрочем, в непроницаемых для взора сумерках такое могло и померещиться… Но нет. Сначала согнулись пальцы одной руки, потом — другой. Голова робота, все это время неестественно свернутая набок, выпрямилась, приняв правильное положение. Словно скидывая с себя чары некого колдовства, пошевелилось туловище. Фабиан произвел несколько разминающих движений, огляделся вокруг и сделал первый шаг. Эти титановые ноги, что казалось навеки вросли в поверхность, как два вкопанных столба, теперь вдруг обрели свободу.

Еще один шаг, другой, третий… Странно: не было той хромоты, которой он страдал последнее время. Да и вообще, если бы у этой картины оказался посторонний наблюдатель, сложно предположить, какое чувство его сейчас одолевало бы больше: крайнее любопытство или крайнее недоумение?

Фабиан… Это слово являлось чуть ли не синонимом кротости и покорности. Тихий, молчаливый, почти по-человечески добродушный, немного заторможенный (каким его помнили на «Гермесе»), сейчас он, точно воскреснув из состояния механической смерти, шагал как ни в чем не бывало, но…присутствовало некое чувство… Бред! Механизмы не способны чувствовать. Может, что-то изменилось в мимике его лица?.. Опять вздор! У них нет ни лица, ни мимики. Металлическая маска — не более и не менее. Но все же было нечто такое, что отличало его от прежнего Фабиана. Что именно — не разобрать, тем более в темноте.