Станислав Михайлов - Жемчужина

Но я не расслаблялся. Жизнь научила меня внимательно и с осторожностью относиться к чудесам. Особенно к повторяющимся чудесам — чудесным совпадениям. За кажущейся случайностью обычно кроется сеть связей и намерений или других как бы случайностей, в свою очередь рано или поздно раскрывающихся в чьи-то намерения. Каким бы случайным ни казался мир, он — творчество воли населяющих его существ и кто еще знает, чего, этой волей обладающего.

Вероятность одной случайности — ничтожна, двух связанных — ничтожнее ничтожной. Словно бы чья-то воля вела меня по жизни, не давая ни погибнуть, ни отклониться от заранее неизвестного мне маршрута. И как я ни пытался его предугадать или постичь смысл стоящей передо мной задачи, осознав однажды, что она существует — мне до сих пор не удавалось приблизиться не только к решению, но даже к формулировке условий. Впрочем, похоже, решение искалось само, вне зависимости от того, понимал ли я, что творю и что творится вокруг, или нет.

Жрецы Звездного огня, костноголовые святоши, сказали бы, что такова воля звезд. То же самое, но помянуя своих богов, ответили бы дикари, носители любой другой веры. Но если бы спросили меня, что я чувствую, когда пытаюсь постичь это «божественное», поймать за запястье или хоть за ноготь мизинца ведущую меня руку, я ответил бы: «холод». Холод, пронизывающий насквозь мое тело, разбегающийся по кровеносным и прочим сетям его, как лед бежит по воде, когда опустит в озеро свой скипетр Спящий — если верить глупым дикарским сказкам, из которых многое оказывается искореженной правдой.

Мне доводилось видеть лед. Настоящий лед на реке. Далеко отсюда, на севере. Я вижу его сейчас на вершинах гор, охранной цепью отгородивших долину анамибсов от остального мира. Я, в отличие от большинства этих святош, надутых собственным величием, тех святош, одним из которых так недавно был сам, могу сказать — я видел лед, я трогал его и я знаю — то, что чувствую, прикасаясь к этой вашей «божественной воле» — сродни ему. А еще оно сродни смерти.

Перед тем, как преследовавшие меня машины-убийцы, названные Полом «ракеты земля-орбита», достигли цели, я потерял способность контролировать тело и не очень понимал, что происходит. И я знаю, что меня спас Пол. Это он понял, что меня хотят сбить. Он уговорил меня, пока я еще мог шевелиться, пробудить защиту. А когда защита исчерпала себя, выбрал единственный оставшийся вариант, предложенный миражем, и каким-то непостижимым образом через бездну пустоты и времени сумел включить его. В результате кабина наездника была отброшена от толкателя и отправилась в самостоятельный полет. Толкатель взорвался, в него попали машины-убийцы, а мы уцелели и падали, но я уже не видел, как это происходит.

Я думаю, Пол обнаружил в бескрайних и гибельных горах маленькую зеленую долину, где можно было бы приземлиться и отсидеться. А затем он покинул меня вслед за сбежавшим ранее моим собственным сознанием.

И я думаю, его на редкость своевременное появление в этот раз — и есть та самая неслучайная случайность, в которой прослеживается нить сложного норасийского плетения жизни. Что-то, стоящее как бы вне нас, и не управляющее нами, но направляющее и поддерживающее от выбора к выбору. Причем, в выборе мы свободны, и, если не отступимся, не отречемся от чего-то, чего не знаем сами, но чему следуем слепо, по чутью, по запаху — удача не оставит нас.

Я успел основательно осмотреться в долине за те девятки дней, что провел здесь после приземления. Кабина толкателя уже едва ли когда-нибудь сможет летать — она раскололась, а меня, вероятно, выбросило вместе с креслом — иначе трудно объяснить, почему я очнулся, сидя в нем посреди ветвей. Чтобы скрыть следы посадки, мне пришлось забросать обломки ветвями и завалить стволами сбитых деревьев, так что сверху это место смотрелось как заросшая поляна в лесу.

Джунгли быстро делают свое дело, еще немного, и не останется даже поляны. Растения жадно тянутся к солнцу — если у святош нет способов видеть сквозь кроны, им ни за что не догадаться, что я здесь.

А вот выжигателя жалко — я так и не нашел его. И противно от своей глупости — надо же было положить на колени… Надо же было зарядить только тот… Надо же было и все запасные стержни в него всунуть… Надо же было… Эх. Сожалеть можно до бесконечности, но это непродуктивно.

Теперь у меня остался только незаряженный. Думаю, это он был в руке Армир, когда она погибла.

Наставница Армир… Алар… отправила меня закрыть ворота Вестника. Она принесла меня в жертву великой цели, и она мертва.

Наставник Дсеба отправил меня в пасть Вестника. Думаю, если бы я выполнил его поручение, машина жрецов Великой башни навсегда потеряла бы способность управлять спящими кораблями. Он принес меня в жертву великой цели, и, думаю, он мертв, как и три преданных младших, выброшенных из вирманы. Сдается мне, их целью было отвлечь святош.

Задание Дсебы словно продолжало задание Армир, наполняло его конкретикой. Но если бы я отказался помочь наставнице, если бы выбрал не приносить себя в жертву, путь не привел бы меня в храм Синеокого. Я не взлетел бы так высоко, как уже много тридевятилетий не был ни один человек, и не пал бы подстреленной птицей, возможно, в самую таинственную из всех долин Жемчужины.

Жизнь в последние годы, вроде бы, предлагала мне только два действия: беги и прячься. Я спрятался в долине анамибсов, но должен буду отсюда бежать, ведь я хочу найти Нарт… Лиен… Да и не сидеть же здесь до скончания века… Хотя… Честно скажу, я так устал, что последнее предложение звучит заманчиво. Тем более, что, если верить всем этим предсказаниям, если учесть неудачу моей миссии, жить нам на Жемчужине осталось недолго. По крайней мере, не до моей старости.

Вершина центрального холма с бункером не давала мне покоя сразу, как я ее увидел. В тот день я взобрался на дерево, чтобы впервые осмотреться, и понял — на ней что-то есть. Что-то, сделанное человеком. И как только окреп достаточно, чтобы совершить восхождение, отправился наверх. Оказалось, это «что-то» — лестница, а с дерева я видел ее верхний участок. И сделана она была не людьми, а иными разумными существами — чудовищами из сказок, анамибсами. Это стало ясно, когда я, быстро обойдя пустой бункер, осмотрел с высоты окрестности, а затем, спустившись, принялся исследовать долину. Тогда-то и обнаружились на берегах озер развалины жилищ, поросшие джунглями, и кладки тридевятилетия назад брошенных яиц. Почему из них не вылупились детеныши? Я не знал этого.

Джунгли давали мне пропитание. Крупные хищники в долине не водились, да и мелких-то не было, разве что всякие насекомые-переростки — они не превышали в длину моего локтя и охотились на себе подобных. Ледяная вода озер и рек поначалу остужала мою любовь поплавать, но удержаться оказалось невозможно, и хотя бы пару раз в день я ненадолго бросался с берега, быстро-быстро молотил руками по воде, чтобы не замерзнуть, и выскакивал обратно. Постепенно это стало нравиться, тело привыкло получать встряску. Потихоньку я начал даже нырять, но старался не увлекаться, четко осознавая опасность холода после того, как однажды мне свело ногу.