Урсула Ле Гуин - Левая рука тьмы

— Не раньше, чем я увижу, что вы благополучно пересекли границу, Терем.

— Там может быть орготская стража.

— Я буду на этой стороне. И ради Бога…

Он улыбнулся. По-прежнему с трудом переводя дыхание, он двинулся дальше, и я последовал за ним.

Мы прошли через небольшую застывшую обледенелую рощу, перевалили холмы и оставили за собой поля спорной долины. На них не было ни малейшего укрытия. Под залитым солнцем небом наши две тени скользили по этому белоснежному миру. Кочки и рытвины почвы сказали нам, что мы недалеко от границы, и мы внезапно увидели частокол столбов, пересекавших равнину, чьи окрашенные красным верхушки лишь на пару футов высовывались из-под снега. С орготской стороны стражников не было видно. Неподалеку от нас тянулась лыжня, и где-то далеко к югу двигалось несколько фигур.

— Там, в той стороне, стражники. Вам придется подождать до темноты, Терем.

— Это Инспекторы Тибе, — резко выдохнул он и рванулся в сторону.

Обогнув небольшое возвышение, у подножия которого мы оказались, мы постарались найти ближайшее укрытие. Здесь, среди толстых стволов хеммена, укрытые густыми ветками с нависшими снежными шапками на них, мы провели весь нескончаемый день. Мы обсудили массу вариантов движения к северу или к югу, чтобы выйти из этой опасной охраняемой зоны, среди которых были варианты пробираться среди холмов к востоку от Сассинота или пойти прямо на север в необжитую часть страны, но все они были отброшены. Предательство раскрыло присутствие Эстравена, и мы уже не могли так свободно путешествовать по Кархиду, как делали это недавно. Скрытное путешествие вне людей и обжитых мест вообще было невозможно для нас теперь: у нас не было ни палатки, ни пищи, и мы были без сил. Не оставалось ничего другого, кроме рывка через границу, и иного пути не существовало.

Мы сидели, съежившись в темном провале под темными деревьями, в снегу. Мы лежали, прижавшись друг к другу для тепла. К полудню Эстравен немного вздремнул, но я был слишком голоден и замерз, чтобы спать; в каком-то отупении я лежал рядом со своим другом, стараясь припомнить слова, которые как-то он сказал мне: «Два — это одно, жизнь и смерть, что лежат бок о бок…» Мне казалось, что мы лежим под пологом палатки, стоящей во Льдах, но мы лишены укрытия, пищи и отдыха — не осталось ничего, кроме нашего товарищества, но скоро кончится и оно.

К полудню небо затянулось мглой и температура стала падать. Даже в выкопанной нами яме, куда не пробирался ветер, стало слишком холодно, чтобы мы могли сидеть без движения. Мы должны были как-то шевелиться, и перед закатом солнца меня стала бить неудержимая дрожь, подобная той, которую я испытал, когда в тюремном грузовике пересекал Оргорейн. Казалось, что темнота никогда не придет. В поздних сине-лиловых сумерках мы оставили наше убежище и, согнувшись, пробрались между деревьями и кустами на вершину холма, откуда можно было почти что дотянуться до линии границы — несколько смутных точек в мерцающем снегу. Вокруг нас стояло безмолвное и непроглядное пространство. Далеко к юго-западу небосвод был освещен желтоватым сиянием маленького городка, одной из деревень Сотрапезничества Оргорейна, куда Эстравену надо добираться, имея с собой очень сомнительные бумаги, после чего ему придется, скорее всего, познакомиться с местной тюрьмой Сотрапезничества или же, возможно, с одной из Добровольческих Ферм. И в эту секунду, в этот последний момент, не раньше, я понял, чего мой эгоизм, обманутый молчанием Эстравена, требует от меня; только сейчас я понял, куда отправляется Эстравен и что его ждет.

— Терем, — сказал я, — подождите…

Но он уже несся вниз по склону холма, летел как лавина, и у него не было ни времени, ни возможности повернуться ко мне. Он стремительно описал большую дугу, огибая тени неровностей почвы. Покинув меня, он рванулся прямо под пули пограничной стражи. Я подумал, что они окликнут его или дадут предупредительный выстрел, после чего вспыхнут прожектора, но я не был в этом уверен: в любом случае он бы не остановился, а рванулся бы напрямик через ограждение, но они остановили его выстрелами в упор, даже не дав приблизиться к себе. Они пустили в ход не сонорные ружья, а пулеметы, древнее оружие, силой взрыва выбрасывавшее куски металла. Они стреляли, чтобы убить его. Он умирал, когда я подбежал к нему, корчась и путаясь в лыжах, носки которых зарылись в снег, и грудь его была разворочена выстрелом. Я взял его голову в свои руки и стал говорить с ним, но он не отвечал мне; я старался передать ему мою любовь к нему, когда, не сдерживая слез, пробирался сквозь стоны и крики его угасающего сознания, в котором я ясно разобрал лишь одно слово — «Арек!» И больше ничего. Скорчившись на снегу, я держал его на руках, пока он не скончался. Они, те, кто стреляли, позволили мне это. Затем они подошли ко мне, подняли, и меня повели одним путем, а его понесли в другую сторону; я отправился в тюрьму, а он ушел во тьму.

20. ДУРАЦКАЯ ОШИБКА

Где-то в своих записях, которые Эстравен набрасывал во время нашего перехода по Гобрину, он удивлялся, почему его спутник стесняется своих слез, стыдится плакать. В то время я мог бы объяснить ему, что еще большим стыдом, чем слезы взрослого человека, является его страх. А теперь, в вечер его гибели, я шел по Долине Синотт, и меня окружали холод и безмолвие, перед которыми отступил страх. И тут мне стало ясно, что ты можешь плакать, сколько тебе заблагорассудится, но толку от этого нет.

Я был доставлен в Сассинот и посажен в тюрьму, ибо находился в обществе изгнанника, человека вне закона, а, может быть, и потому, что они не знали, как поступить со мной. С самого начала, еще до того, как пришел официальный приказ из Эренранга, они обращались со мной внимательно и вежливо. На этот раз кархидской тюрьмой для меня стала обставленная комната в Башне Лорда Электра; у меня были камин, радио, и пять раз в день меня сытно кормили. Кровать была жесткой, одеяло тонким, пол голым, воздух холодным — как и в любом помещении в Кархиде. Но мне прислали врача, от чьих рук, голоса и манер шло такое спокойствие, которого я никогда не знал в Оргорейне. После его ухода мне показалось, что дверь осталась открытой. Я крикнул об этом, потому что хотел видеть дверь в свою комнату постоянно закрытой, ибо из холла шел холодный воздух. Но у меня самого не было ни сил, ни решимости встать с кровати и закрыть дверь своей тюрьмы. Врач, любезный молодой человек, обладавший поистине материнским добродушием, сказал мне с умиротворяющей уверенностью:

— Пять или шесть месяцев вы недоедали и работали с предельным напряжением сил. Вы вымотали себя. Но теперь вам ничего не надо делать. Лежите и отдыхайте. Лежите столь же спокойно, как замерзшая река в своем русле в долине. Лежите спокойно. И ждите.