Себастьян Фолкс - Возможная жизнь

В мае мы снова оказались на ферме, болтались там одни. Погода стояла прекрасная, я думал, что обоим нам стоит попросту отоспаться после всех тягот турне. Но подозревал, что долго наша тихая жизнь не продлится.

– Фредди, – сказала одним солнечным утром Аня, сидя над руинами своего колоссального завтрака, – мы можем продолжать такую жизнь еще, скажем, лет десять. Ферма, сочинение песен, город, запись, город, турне, назад на ферму. А там тебе будет уже под сорок!

Я улыбнулся. Представить это мне было трудно, однако возражений не вызывало. Впрочем, я понимал, к чему она клонит.

– Может, съездим куда-нибудь? – предложил я.

– Куда?

– В Англию. Я бы показал тебе страну. В Париж. В Рим. В Грецию. В Африку. Куда угодно.

За пределами Соединенных Штатов Аня еще не бывала, если не считать двух поездок в Торонто. Я видел ее девственный паспорт с фотографией восемнадцатилетней студентки колледжа. АНЯ ИНГРИД КИНГ. 24 мая 19-. Место рождения: Сев. Дакота, США. Волосы: Каштановые. Глаза: Карие. Рост: Пять футов, пять дюймов.

Так родилась идея, как Аня выразилась, Миграций. Я понимал, почему ее потянуло путешествовать. Не история ее влекла, не языки и не искусство – она рассчитывала на новый материал для песен. В июне мы вылетели в Афины и вскоре очутились на жарком острове. Туристами Греция избалована тогда не была, хотя на некоторых пляжах и попадались американцы с рюкзаками. В рюкзаках они таскали толстые книжки и при всем своем хипповском нагом служении солнцу серьезно обсуждали политику, Никсона и Вьетнам.

Мы купили спальные мешки, двухместную палатку, одну смену одежды и одно хлопковое платье для Ани. Турне внушили ей неприязнь к отелям, к тому же она боялась потерять связь с людьми, для которых пела. Другое дело, что сидеть ночью у пляжного костра и слушать, как кто-то бренчит на разбитой походной гитаре, Ане было нелегко. Настоящей славы она еще не добилась, но понимала: если заиграет, ее могут узнать.

Таверна на берегу была только одна – с вечно занятой уборной, в которую полагалось ходить с собственной бумагой; имелся также душ, прямо под открытым небом. Не помню уже, чем мы занимались, кроме валяния под солнцем, плавания и разговоров с людьми. Спали в дюнах над пляжем. Книги переходили из рук в руки. Время от времени мы автостопом ездили ужинать в далекий порт или плавали туда на катере – за несколько драхм. Получить завтрак из тех, что любила Аня, в нашей таверне было невозможно, поэтому ей приходилось довольствоваться йогуртом и фруктами, а днем вместе со мной поглощать за обедом большую порцию греческого салата. Я насильно кормил ее чипсами – «греческое жаркое», как прозвала их Аня, – мне все казалось, что она слишком похудела. Проведя так пару недель, мы отправились в порт и поставили нашу палатку в кемпинге. Теперь мы каждый вечер отправлялись в другую, очень шумную таверну, где жарился на вертеле цельный барашек. Куски баранины подавали с питой, салатом и вином, которое разливали из бочонка по кувшинам. Местные жители, видно, только и мечтали, чтобы потанцевать вместе с нами, и пришли в восторг, когда Аня, накачавшись рециной, впервые на этом острове уступила просьбам стеснительного молодого человека, который не жалел для нее сигарет «Карелия» и томных взглядов.

Она взяла предложенную им обшарпанную гитару, встала под лампой, свисавшей с виноградных лоз, которые заменяли таверне крышу. Ремня у гитары не было, чтобы опереть ее на колено, Ане пришлось поставить одну ногу на соломенный стул. Настраивать гитару она не стала, просто тронула струны, поморщилась и запела. Свет лампы падал ей на лицо, голос Ани парил в жарком воздухе, взлетая к лозам и обманутым этим светом мотылькам. Местные смотрели на нее в изумлении. Аня, похоже, напрочь забыла свой страх сцены и неуверенность. Она пела ради удовольствия петь – «Крепче», «Сумеешь взлететь», несколько чужих песен, еще одну свою, мною ни разу не слышанную, «Комната моей сестры», и закончила «Ах, сведи меня с ума», под которую вся таверна пустилась в пляс, что твой грек Зорба.

Когда Аня запрокидывала голову назад, то ее лицо, подернутое эгейским загаром, сияло в ночи. Домой мне пришлось ее практически нести на себе, проталкиваясь сквозь гущу потной, смеющейся доброжелательной публики. Причем держать приходилось крепко: Аня она все твердила, что земля уходит из-под ног.

В конце лета я обещал вернуться в Америку обсудить новый Анин контракт на запись. Она хотела провести в Греции еще пару недель, и я оставил ее в Афинах, полетел в Лондон, провел несколько дней с родителями и вернулся в Нью-Йорк. Там я потратил целую неделю, душную и влажную, препираясь с юристами насчет мерчандайзинга и маркетинга. А затем с радостью поехал на ферму и обрадовался еще сильнее, когда через несколько дней там появилась Аня.

Европа изменила ее. Она повзрослела, да и загадочности в ней поубавилось. Казалось, Аня открыла для себя некий новый горизонт. В песнях, которые она привезла, было больше от рока и джаза, меньше от фолка и в некотором странном смысле меньше американского. Мне пришлось вернуться в Нью-Йорк для окончательной доработки контракта, и Аня позвонила мне туда, на квартиру, – сказать, что собирается повидаться в Чикаго с отцом и что записала на наш катушечный магнитофон на ферме десять песен, из которых хочет составить третий альбом. Хорошо бы я послушал их внимательно, а когда она вернется, сказал ей, что о них думаю.

В субботу около полудня я вышел из такси у фермы и вошел в дом. Принял душ, переоделся, выпил пива, обнаруженного в холодильнике, и только затем направился в нашу «музыкальную гостиную».

Рядом с магнитофоном, лента которого была перемотана и готова к воспроизведению, лежал вырванный из записной книжки листок с набросанным Аней карандашным списком песен. Большинство их я уже слышал – кроме восьмого номера. Называвшегося «Песня для Фредди».

Я думал прослушать сначала семь первых, однако мне не хватило терпения, пришлось перемотать ленту к восьмой. Я еще раз сходил к холодильнику за пивом, закурил, сел и нажал на «Play».

Начиналось все с минорных, но мощных фортепианных аккордов. Маленькие ладони Ани едва-едва охватывали одну октаву, слышно было, как ее пальцы опускаются на клавиши. Вступление все повторялось, неспешное, пока меня не хватило отчаянное желание услышать ее голос.

И когда он наконец зазвучал, я получил совсем не то, чего жаждал. Я-то думал о потрясающей женщине, самой необычной, какую я знал. Думал о том, что мы вытворяли в постели и вне ее; о студии звукозаписи, о мучительных спорах, о травке, джине, «Звезде Пасадены»; но эту песню Аня пела смиренно, почти как церковный гимн.