Вниз, в землю. Время перемен - Роберт Силверберг
– Что для вас похвально и что непонятно?
– Непонятен ваш обычай воздвигать вокруг себя стены, а похвалить хотелось вашу нерассуждающую веру в божественное присутствие. В этом он вам завидует. Тот, кто не получил религиозного воспитания, ни во что не может поверить. В нем всегда сидят мерзкие скептические вопросы. Он физически неспособен принять то, чего не видит или не осязает, и поэтому вечно будет один; он скитается по галактике в поисках веры, пробует одну дверь за другой и ничего не находит… – Швейц помолчал немного, снова раскрасневшийся и вспотевший. – Зато ваше высочество владеет бесценным даром ощущать себя частью огромного целого. Очень хочется его у вас перенять. Это, конечно, вопрос культуры… Бортен знает своих богов, Земля их пережила. Ваша цивилизация еще молода – нужны тысячелетия, чтобы религиозный пыл приугас.
– Эту планету, – заметил я, – заселили люди религиозные, стремившиеся сберечь свою веру и передать ее далеким потомкам. Для того они и прилетели сюда.
– Да, и это тоже. Завет. Когда это было – полторы, две тысячи лет назад? Должно бы уже разрушаться, но держится и даже крепнет. Вера, смирение, отрицание собственной личности…
– Тем, кто не принимал идеалов первых поселенцев, не разрешали среди них оставаться. Это и определило нашу культуру, если вы согласны, что бунтарство и атеизм можно изжить, как дурную наследственность. Довольные оставались, недовольные уходили.
– Вы говорите об изгнании в Сумару-Бортен?
– А, так вы знаете?
– Естественно. Получая назначение на одну из планет, мы изучаем ее историю. Сумара-Бортен… Ваше высочество там бывали?
– Мало кто из нас посещает тот континент.
– И не хотели бы побывать?
– Нет.
– Некоторые все-таки туда ездят, – сказал Швейц со странной улыбкой. Я хотел расспросить его, но тут вошел клерк с бумагами, и Швейц торопливо встал. – Не годится больше занимать ценное время вашего высочества. Может быть, мы продолжим нашу беседу в другой раз?
– Хотелось бы надеяться, – сказал я.
29
Швейц ушел, а я еще долго сидел, повернувшись спиной к столу, и с закрытыми глазами перебирал в уме наш разговор. Как ловко он прорвал мою оборону! Как скоро заговорил о личном! Он, конечно, инопланетянин, и наши обычаи ему не указ, и все же он необычайно быстро дошел до опасной черты. Еще немного, и мы бы открылись друг другу, как названые братья. Меня пугало то, как легко я забыл о приличиях, и то, как хитро он подвел меня к этому.
Но в нем ли одном дело? Я первый послал за ним, первый стал задавать вопросы. Я задал определенный тон, и Швейц, почуяв во мне слабину, вывернул все наизнанку и сам начал меня выспрашивать, а я ему потакал. Открылся ему – пусть неохотно, но по собственной воле. Меня тянуло к нему, а его ко мне. Искуситель! Эксплуататор моей слабости, скрываемой так долго даже от себя самого! Откуда он знал, что я созрел для чего-то подобного?
Его скороговорка до сих пор гуляла эхом по комнате. Сначала вопросы, потом откровения. Вы человек религиозный? Веруете в буквальных богов? Если бы я мог обрести веру! Как же я вам завидую. Изъяны вашего мира. Отрицание собственной личности. Были бы вы столь же откровенны с маннеранином? Поговорите со мной, ваше высочество. Откройтесь мне. Я так долго был одинок.
Откуда он мог знать, если я сам не знал?
Так зародилась наша странная дружба. Я пригласил Швейца отобедать у себя. Под голубое саллийское вино и золотистое маннеранское мы опять говорили о религии, о неверии Швейца, о моей убежденности в том, что боги реальны. Халум, посидев часок с нами, сказала после, что Швейц мастер развязывать языки.
– Твоя сестра никогда еще не видела, чтобы ты опьянел, выпив на двоих всего три бутылки, – не от вина у тебя разгорелись глаза и слова текли так свободно.
Я со смехом признался, что в обществе землянина расслабляюсь и не слишком придерживаюсь наших обычаев.
Когда мы снова встретились в таверне рядом с судом, Швейц спросил:
– Вы любите свою названую сестру, да?
– Названых сестер все любят.
– Не о такой любви речь, – понимающе усмехнулся Швейц.
Я так и замер.
– Неужели он так охмелел в прошлый раз? Что он говорил вам о ней?
– Ничего, зато ей обо всем сказали – без слов, одними глазами и улыбками.
– Может быть, поговорим о другом?
– Как вашему высочеству будет угодно.
– Слишком уж болезненная, щекотливая тема.
– Прошу меня извинить. Я хотел лишь убедиться, что угадал верно.
– Нам запрещена такая любовь.
– Но это еще не значит, что ее не существует, ага? – сказал Швейц и чокнулся со мной.
В этот момент я решил никогда больше с ним не встречаться. Он слишком много видел и слишком свободно говорил об увиденном. Однако через четыре дня, столкнувшись с ним на пристани, я снова пригласил его на обед. Лоймель была недовольна этим, а Халум не пришла, сказав, что ей нужно быть в другом месте. Когда я стал ее уговаривать, она сказала, что со Швейцем чувствует себя неуютно. Ноим, однако, был тогда в Маннеране и пришел. Пили мы умеренно, вели ничего не значивший разговор – и вдруг, ни с того ни с сего, начали рассказывать Швейцу, как я бежал из Саллы, боясь притеснений со стороны брата. Швейц, в свой черед, рассказал, как расстался с Землей. Когда он ушел, Ноим сказал мне без особого осуждения:
– В этом человеке дьявол сидит, Киннал.
30
– Не объясните ли, откуда взялось табу на самовыражение, ваше высочество? – спросил Швейц при следующей встрече.
– Вы имеете в виду такие выражения, как «я» и «мое»?
– Не столько это, сколько общую идею, отрицающую «я» и «мое». Заповедь, гласящую «Не обсуждай свои личные дела ни с кем, кроме названых брата с сестрой и посредников». Обычай огораживаться стеной, повлиявший даже на вашу грамматику.
– Другими словами, Завет.
– Да, Завет.
– Вы говорили, что знаете нашу историю.
– Более-менее.
– Вам известно, что наши предки были люди суровые, выросшие в холодном климате, привычные к трудностям, чуравшиеся легкой жизни и роскоши, на Бортене они искали спасения от пороков родного мира.
– Принято думать, что они бежали от религиозных преследований.
– От праздности и потакания собственным прихотям. Прибыв сюда, они разработали свод правил, чтобы их дети и внуки не совершали тех же грехов.
– Завет.
– Да. Клятва, которую они дали друг другу, которую каждый из нас приносит всем людям в день наречения имени. Мы клянемся никому не навязывать свою душевную смуту и
