Василий Гигевич - Марсианское путешествие

…Как мороз по коже.

Будь благословен рабочий, своими руками, трудом своим дарящий людям то конкретное и реальное, что в любое время можно потрогать, почувствовать и даже попробовать!

Будь благословен творец, который своим творчеством утешает уставшую душу человека близкой радостью, и потому — не печалься, не отчаивайся, не вешай носа, человек!

Будь благословен общественный деятель, если знает он, куда и как вести народ, и если знание его совпадает с мечтой, желанием и устремлением народа!

Но трижды будь благословен ученый, который ежедневно сталкивается с неизвестностью, словно с черной бездушной бездной, и который не отчаивается и не теряется, находя поддержку в чем-то более существенном и более надежном, нежели страшная неизвестность, что так отчетливо стелется перед глазами!

За что он держится?

За что все мы должны держаться?»

ИЗ ДНЕВНИКА ОЛЕШНИКОВА

«Только женившись, я ощутил и осознал то непреложное, над чем когда-то смеялся: наука требует жертв…

А тем более мне никогда не верилось, не снилось даже, что одной из таких жертв могу стать и я. У меня мысли такой не было.

Когда Валесский с самого начала был один — еще тогда, в юности, он заранее сжег за собой все мосты для отступления, ибо, замкнувшись в круге одиночества, чтобы никого не тревожить и чтобы его не беспокоили, он начал тот сложный эксперимент над собой, в котором сам был исполнителем и судьей — это только мне казалось, что я — более счастлив, что у меня, как и у всех, во всяком случае как и у большинства, будет семья, рядом со мной будет тот близкий и дорогой человек, с которым я в любое время смогу поделиться своей горечью и отчаянием.

В юности я часто вспоминал ту идиллическую картину, которую видел в детстве на бумажных ковриках, привезенных с березовского базара и развешанных на стенах: два белых лебедя плавают посреди лесного озера, а вдали, за зеленым камышом и деревьями, возвышается на холме чудо-дворец, в котором, видимо, так хорошо и радостно жить, ежедневно любуясь озером и белыми лебедями с длинными гордыми шеями… Что-то подобное мерещилось мне, когда мечтал о семейной жизни, и поэтому ничего иного не оставалось, как обеими руками ухватиться за то чистенькое, не отравленное сигаретным дымом и бесконечно длинными пустыми разговорами о высокой миссии искусства, не задетое эстрадно-джинсовой лихорадкой и многим другим, чем так увлечены многие ее одногодки…

После длительных поисков я нашел такое или почти такое. Как когда-то говорили в Житиве, кто что ищет, тот то и находит.

В ту розовую пору, когда мы с улыбкой стояли на пороге загса, мне показалось, что рядом с ней я буду жить так же счастливо, как и те два лебедя, что вечно плавают посреди лесного озера, не зная тревог и сладостных искушений того огромного мира, что начинается сразу же за лесом, за прекрасным чудо-дворцом. Мне казалось, что она поняла, она должна была понять меня тем женским чутьем, которое не поддается логическому мышлению.

Поначалу все было именно так или приблизительно так, как я когда-то мечтал: и белая легкая лебяжья фата, и частная квартира, показавшаяся мне тем чудо-дворцом, что маячил за камышами и деревьями, и сама она, улыбчивая и ласковая…

А потом я однажды стал чувствовать, что мне не хватает слов, чтобы рассказать ей, чем занимаюсь целыми днями на работе.

Это было начало.

Я ничего не понимал. Даже того, что попадаю в круг одиночества, в который до меня попадало столько ученых, когда они месяцами и годами не могли говорить с родными о смысле своей работы.

Ибо, сказав ей, что я конструирую сверхновый микроскоп для Валесского, я еще ничего не сказал, это было почти то же самое, что на вопрос: «Как живешь?» — отвечают: «Нормально». В моем бодром работаю скрывалось то неведомое, к чему я даже и ее, жену, не мог подпустить.

Сначала я этого и сам не понимал, наивный, я надеялся легко перескочить через границу между моим и ее пониманием и поэтому сразу же стал объяснять ей захватывающий мир формул и графиков, на листках бумаги я рисовал для нее схемы электронного микроскопа и объяснял принцип его работы. Она слушала, смотрела, согласно кивала головой и сразу же засыпала…

Тогда я понял, что все, из-за чего я не сплю ночами, из-за чего просиживаю днями в лаборатории и в институтской библиотеке, — ей чуждое и далекое, мои формулы и графики, мои варианты схем электронного микроскопа ей неинтересны, как ребенку неинтересны мысли о бытии и смерти.

И незачем мне было удивляться, а тем более обижаться на нее, я ведь сам когда-то хотел этого: чистенького, беленького, ничем не запятнанного… Все было правильно и логично, как всегда, житивцы говорили правду: кто что ищет, тот то и находит… А поэтому скажите, пожалуйста, зачем ей вереницы запутанных сложных формул, от которых ей ни жарко ни холодно, зачем ей и сам сверхновый электронный микроскоп, зачем ей моя раздражительность от неудач, которых в жизни — не мной придумано и не мной заведено — намного больше, чем удач, зачем ей готовить завтраки для меня — зачем ей все это, может, ей все это нужно не больше, чем тем красивым белым лебедям, которые беззаботно плавают посреди лесного озера.

Она была такой же, какой была и до моего знакомства. Она и не думала менять свои идеалы беззаботности. Какой она была, такой и осталась. И что же тогда нужно мне от нее, какого дьявола?

И поэтому все остальное было логическим и простым, чему не стоит даже удивляться: угрожающая неуютная тишина в квартире, холод рядом с женой, который ощущался всем телом как жарким летом, так и зимой, бесконечная купля-продажа мебели, посуды, которыми все больше и больше забивалась квартира, — как и многие, мы поначалу наивно верили в сказку о счастье, которое может прятаться между коврами, сервантами, хрусталем и фарфором…

А потом мы поняли, догадались наконец, что же нас могло по-настоящему объединить: телевизор… Не потому ли, как и многие, мы старались достать телевизор как можно больших размеров, сначала черно-белый, а потом цветной, чуть ли не на полстены…»

ИЗ МОНОЛОГА ЛАБУТЬКИ

«С появлением сына моя жизнь обрела именно тот смысл, к которому я так стремился. Часто я насмехался над Валесским и Олешниковым, часто говорил им, счастливый и уверенный в своей правде, что они не понимают, не хотят или не могут понять главное: счастье наше — в наших детях, в семье…

Поначалу я был счастлив: и когда усердно подсчитывал, сколько недель сыну, когда учил его ходить, когда обучал словам, услышанным от матери, и даже позже был я счастлив, когда по утрам водил сына в детский сад, а вечерами, забирая из сада, по дороге рассказывал сыну увлекательные истории, похожие на сказку, которые, однако, сказкой не были…