Михаил Савеличев - Тигр, тигр, светло горящий !

Порой даже смерть вызывает наслаждение, высшее наслаждение переходит каким-то образом в боль, а адские мучения порождают оргазм.

Заработал дисковод и информация стала перекачиваться на диск. Потом все кончилось. Одри отсутствовало около минуты. Отсоединив ее от проводов и раздев, не дожидаясь ее прихода в сознание, я перенес девушку в ванну и положил в заранее набранный кипяток, а сам сел на пол, привалившись головой к прохладной трубе.

Теперь я мог делать книгу. Ах, где те времена, когда для сочинительства писателю было достаточно листа бумаги, обломка грифеля и большого пальца, из которого он высасывал сюжеты. Но прогресс нас портит. Потом мы не мыслили себе работы без пишущей машинки, электрического освещения, домов творчества и гонораров. Затем пришли компьютеры и мучительно непродуктивная работа по перепечатке собственных черновиков канула в лету. Книги стали печься как блины на масленицу, писатели перешли на восьмичасовой рабочий день и конвейерную систему, когда один писал прологи, второй - философские размышления, третий вставлял эротические сцены, а четвертый расставлял номера на страницах. Особые эстеты экспериментировали с гипертекстами и мультимедией, воплощая в жизнь идею Борхеса и превращая книгу в какой-то немыслимый симбиоз текста, компьютерный игры и рулетки. Теперь книга потеряла свой прежний, архаичный бумажный вид, превратившись в высокотехнологичный, но зачастую малоинтеллектуальный, продукт. Иерархические тексты, сопроводительная фильмотека и мультипликация, интерактивность и прочая развлекательная дребедень - вот что такое в наши дни книга. Она уже давно перешла грань достаточности и необходимости, став просто интеллектуальной жвачкой.

Современный писатель попал в западню наглядности - ему приходилось теперь делать ту работу, которую раньше делали мозги читателя - домысливать и размышлять на костяке фабулы. Если раньше вполне достаточно было написать, что герой обладал приятной внешностью, то теперь необходимо было приложить цветную фотография в фас, профиль и рентгеновских лучах, и не дай Бог, если его приятная внешность окажется приятной только для вас, а для маразматической старой девы из Бронкса он будет выглядеть как полный негодяй! Ваш литературный агент вас сожрет.

Все эти печальные обстоятельства и осложняли и облегчали мой замысел. Усложняли потому, что без своих, снятых на Европе, материалов я был как без рук, это все равно, что вместо книг сочинять к ним аннотации и издавать миллионными тиражами. Облегчали в том смысле, что никакое написанное слово не задевает сильнее, чем увиденное.

Вы привыкли к жвачке, милые мои интеллектуальные овечки? Вы ее получите.

(Ванна переполнилась и вода щедрым потоком изливалась на кафельный пол и на меня. Вода. Везде снова была вода. )

... Мы были похожи на щенят, которых только что пытались утопить, засунув всех в холщовый мешок и бросив в ледяную воду. Но мешок по счастливой случайности развязался и пищящая собачья братья, руководимая основным инстинктом самосохранения, выплыла на поверхность реки и добралась до берега.

... Мы были также мокры, напуганы, жались к друг другу и не верили в свое счастье. Но в отличие от собачек, которые бы уже через пять минут забыли о произошедшем и, согревшись о теплые мохнатые бока своих братьев и сестер, отряхнувшись и сбросив дождем речную воду со своей шерсти, принялись бы весело носиться по берегу, тряся висячими ушами-лопухами, кататься по нагретому солнышком песку, рычать и гавкать на нахальных больших чаек, бороться друг с другом и жадно лакать воду, не помня, что в ней их пытались утопить, и захватывая ее широким языком-лопатой, брызгаясь во все стороны слюной и поводя по сторонам глазами, прикидывая что бы еще сотворить в порыве своей щенячьей радости, мы долго не могли преодолеть потрясение, раз за разом прокручивая мысленную пленку-воспоминание, заново припоминая свои видения и заново переживая тот страх, который нам довелось сейчас пережить и не находя в себе сил положить конец этому бесконечному и мучительному процессу, словно человек, который в порыве мазохизма снова и снова сдирает с чуть поджившей раны тонкую коросту, испытывая при этом странную смесь боли и удовольствия одновременно.

Хотя это были только мои ощущения, я беру на себя смелость говорить "мы", так как я в эти и последующие минуты ощущал себя членом одного братства и в данный момент у меня не было ближе людей, чем те с которыми я делил общий страх, воспоминания и тепло тел. Мы не могли видеть ни лиц, ни глаз друг друга, но я был уверен, что на них застыло одно и то же ощущение ирреального ужаса. Я называю его ирреальным потому, что никто из нас не смог бы объяснить действительную причину его породившую. Что было в глубинах? Я не видел и, скорее всего, не видел никто. Может быть там ничего и не было. Так, в фильмах ужасов наибольший испуг вызывают не эпизоды, когда монстр появляется на сцене, а само ожидание этого, подогретое соответствующей музыкой и монтажем кадров. Никто и ничто не может испугать человека так, как он сам себя. Страх, таящийся в генах и подсознании человека, вырвавшись из-под слоя воспитания, образования, веры и агностицизма, уничтожает в нем все человеческое, превращая его в мезозойскую землеройку, при малейшей опасности бегущей, не разбирая дороги, забывающей в этот момент все, что так недавно ее привлекало - вкусная еда, уютная норка, приятно пахнущая самка, пищащие и просящие еды и заботы детеныши.

Хоть убей, но я не мог вспомнить и подробностей нашего бегства - ни как мы бежали, ни сколько нас было, ни как мы попали сюда. Ничего не сохранилось в памяти. Здоровый инстинкт самосохранения - это хорошо, но порой он сильно вредит журналистской профессии.

Я огляделся. Нас было шестеро, сбившихся в одну кучу посреди небольшого помещения, скудно освещенного запыленной лампочкой, забранной в решетчатый футляр на низком, ржавом, покрытом водяным конденсатом, потолке. Капли, набрав воды, ржавчины и кусочков отколовшейся краски непонятного цвета, часто падали вниз, разбиваясь о металлический же пол множеством брызг, сливались в небольшие ручейки и утекали в зарешетчатые отверстия, видимо и предназначенные для этих целей.

В отличие от всего предыдущего я помню это так хорошо, что мог бы сосчитать количество капель, упавших с потолка за все время, пока мы приходили в себя. И это несмотря на то, что с тех пор прошло много лет, а воспоминания эти никак не назовешь приятными, скорее - трагическими. И приходиться удивляться тому, что память их сохранила в полном объеме, не приукрасив, не исказив, лишь уничтожив наиболее гадкие эпизоды, как это обычно с ней и бывает.