Эдгар Пенгборн - Зеркало для наблюдателей

У вас есть мой дневник. Теперь, когда время притупило боль и погасило ярость, я должен попросить, чтобы вы уничтожили письмо, которым я сопроводил свой дневник. Я написал его всего через день после того, как выяснилось, что Шэрон оглохла. Мне бы следовало сто раз подумать, прежде чем писать что-либо в такой момент. Это было за несколько недель до того, как я отважился поручить мой дневник искалеченной транспортной системе человечества, не имея ни малейшей надежды на то, что до он доберется до Торонто и будет препровожден к вам. Впрочем, за те недели гнев и отчаяние так и не отпустили мою душу, и, по-видимому, я и позже не смог бы написать ничего лучшего. Теперь, однако, я прошу вас уничтожить мое письмо. Из гордости и тщеславия, а также в виду того, что мои дети уже достаточно взрослы, чтобы изучить мою работу. Мне бы не хотелось, чтобы настроение тех дней осталось увековеченным. Приложите к дневнику послание, которое я пишу сейчас, и выкиньте письмо, родившееся в ту пору, когда я был слишком подавлен, чтобы осознавать, о чем говорю.

Что бы ни совершили человеческие существа, я не могу их ненавидеть искренне. И если я говорил о своей ненависти к ним, то это было заблуждение, обусловленное слабостью, потому что я люблю Шэрон больше, чем мог бы позволить себе любить Наблюдатель, и потому что я знаю, каких жертв стоило ей становление, сколько усилий приложила она, чтобы из маленькой латимерской девочки в белых штанишках превратиться в отличную пианистку. «Я живы грезами», — говорила она. Да, так оно и было. И всем, кто мог ее слышать, она дарила эти грезы. Мир заплатил ей за подарки, заплатил пара и постоянной глухотой неизлечимой и не облегчаемой никакими техническими приспособлениями, потому что пара разрушил самые прекрасные, самые волшебные нервы. И она должна прожить остаток дней в абсолютной тишине. А я на какой-то момент — сейчас остается только признаться в этом — вышел из себя, потому что вынести такое просто невозможно.

Мой рассудок спас Абрахам. Как, наверное, и рассудок Шэрон. Он поддерживал нас — да и себя, — заставляя понять, какие богатства жизни еще ждут впереди, несмотря на удары судьбы. Позвольте мне рассказать, что предпринял он с того момента, как я написал вышеупомянутое гнусное письмо. В апреле, едва Шэрон встала на ноги, он женился на ней и увез в маленький городок в Вермонте. Сейчас он работает в обычном магазине: галантерея, рыболовные крючки, фунт того, фунт сего. Смейтесь над этим, Дрозма, — как смеется он — и вы поймете, что такой поступок имеет смысл. Впрочем, я вернусь к нему позже.

Наше судно — старый медлительный грузовой корабль. Снова летают воздушные лайнеры. Есть и быстроходные суда. Весь громадный человеческий транспортно-торговый комплекс, пошатнувшийся во время пандемии, вновь набирает обороты и достиг, по-видимому, сорока процентов от обычных объемов. К концу года, полагаю, все будет казаться таким же, как и год назад. По крайней мере, внешне. Я предпочел это старое корыто, потому что хотел провести месяц наедине с океаном или рядом с ним. Я хотел не просто скользить через него на огромном, движимом атомом судне-городе и не мчаться над ним быстрее звука, но быть здесь, внизу, в зыби, в запасе соли, в голубом, зеленом и сером — там, где можно слышать его голос. Мне хотелось смотреть на забавную поступь глупышей, чей полет сродни пению; на стремительное сверкание летучих рыб; на громадные, неспешные, вызывающие ощущение опасности плавники, следующие порой за нашим кораблем; на отдаленные фонтаны левиафанов. Я хотел видеть солнечный свет, отражающийся в воде Тихого океана в жаркий полдень, и беззаботное великолепие закатов по вечерам… Видеть и чувствовать, что я нахожусь внутри этих закатов, не застигаю их врасплох и не бросаю им вызов, с моим мелким пониманием времени и движения. Узнаю ли я когда-нибудь, что человеческие существа успокоились, расслабились и обнаружили, что вечность — это очень долгий срок?..

Если смогу, Дрозма, я поговорю с вами прямо из Манилы. Если же не удастся, то думаю, эти строки найдут вас раньше, чем мы встретимся. Я хочу организовать мою «смерть» так, чтобы известие о ней не слишком расстроило Абрахама и Шэрон, но в то же время не оставляло сомнений по поводу ее истинности. Они знают, что я собрался в Манилу — «что-то вроде отпуска и повидать старых друзей». Однажды я мимоходом сказал Абрахаму о своей надежде на то, что смерть моя произойдет в океане — как я уйду, не прощаясь, туда, где не нужно рыть могилу. Конечно, это неправда… Я хочу умереть в Северном Городе, после многих и многих лет интересной работы. Но это было настолько по-человечески, что не показалось Абрахаму странным, а я сказал так, чтобы подготовить пути отхода. Я проведу в Маниле около двух месяцев. Потом сяду на другое неторопливое судно, направляющееся в Штаты. Сможет ли одна из наших маленьких исследовательских субмарин встретить судно, скажем, милях в тридцати от Кавите?[66] Я мог бы без особых хлопот оказаться «человеком за бортом», и Абрахам подумал бы, что старик умер именно так, как хотел. Впрочем, если этот вариант слишком дорог и хлопотен с точки зрения организации, мы можем проработать другой, когда я свяжусь с вами, Дрозма.

Самое худшее завершилось в конце апреля. Постепенно, хоть и неохотно, кривая на графиках пошла вниз. К концу мая пандемия сошла на нет: о новых случаях не сообщалось, а выжившие обнаружили, что цивилизация все еще существует. Насколько случившееся может воспрепятствовать «прогрессу», который так ненавидел Намир, я не знаю. Примерно через десять лет с настоящего момента, думаю, мы могли бы попытаться определить, как пандемия повлияла на человеческое мышление.

Как и хотел Абрахам, сведения о том, что эта трагедия — дело рук человеческих, оказались обнародованными. Причем источник информации довольно неожиданен: сын Джейсона Ходдинга обнаружил дневник, который вел в последние недели своей работы старик. Сын Ходдинга передал дневник отца властям и… застрелился. Должно быть, он, как и Абрахам, Чувствовал, что люди должны узнать о причинах случившегося. Он был сыном человека, который оказался ни хорошим, ни плохим — просто человеком.

Вот кое-какие запомнившиеся мне цифры. Соединенные Штаты, в которых жило более двухсот миллионов человек, потеряли сорок два миллиона умершими. Сорок два миллиона — это только жертвы пара, сюда не входят те, кто погиб во время уличных волнений или умер от голода. Главной причиной голода стало массовое паническое бегство жителей крупных городов в пригороды, которые, конечно же, не имели возможности прокормить вновь прибывших. Сюда не входят миллионы тех, кто выжил, но превратился в калеку. Обычно это глухота, как у Шэрон, но были и те, кто заплатил за возможность жить искалеченными, как при полиомиелите, конечностями или потерявшей дар речи гортанью. А кроме того, были и те — и счет тут идет отнюдь не на десятки или сотни, — чей мозг оказался настолько поврежден, что фактически их нельзя причислить к живым. Соединенные Штаты и Южная Америка пострадали примерно в тех же размерах, Африка и Индия — несколько больше. Причем интересно отметить тот факт, что в слаборазвитых, с точки зрения санитарии и общественного здравоохранения, странах уровень смертности был только чуть-чуть выше, чем в Америке. А ведь предполагалось нечто совершенно иное, считалось, что в слаборазвитых странах очень многие просто не получат должного ухода и потому умрут те, кто вполне мог бы выжить…